Он был человеком дорожным, знал, как выглядят замерзающие. Он их уложил, упаковал, и всю дорогу без умолку трещал, мешая уснуть. За полчаса пути успел доложить всё про свою тяжкую жизнь, про шумную супружницу Акулину, про трёх сыновей, четырёх дочерей и непутёвого зятя, про опасности здешних дорог, и про то, что с начала месяца творятся на Руси дотоле невиданные безобразия — разгулялась нечисть да нежить, и управы на неё никак не найдут.
«Началось царствие Кощеево, — думал Роман Григорьевич вяло, слушая про кикиморок, что вечерами, людей не хоронясь, шастают по избам и всячески пакостят, про злобных обдерих, из-за которых и в баньке-то стало не попариться — так и норовят угару напустить, про леших-шатунов, озорующих средь зимы, и про огненного змея, что в Тамбовской губернии через трубу украл из избы молодуху (про то даже столичные газеты писали!). И ещё думал: «Хороший мужик Емельян Бабкин, хоть и трус. Надо дать ему сорок семь рублей, пусть порадует семейство дорогими гостинцами…» Почему именно сорок семь, откуда такое число? Этого Роман Григорьевич объяснить уже не смог бы — его неудержимо клонило в сон.
Но он всё-таки сумел удержаться где-то на грани сна и бодрствования. А Тит Ардалионович не удержался, заснул. И тотчас же рядом с ним объявилась Екатерина Рюриковна. Она лежала рядом в санях, гладила его пальцем по лицу и тихо нашёптывала что-то невнятное, но очень, очень ласковое. Он как раз собрался признаться ей в вечной любви, но тут его встряхнули за плечо, совсем не ласково, а наоборот, больно.
— Тит Ардалионович, что же это вы удумали спать? Разве можно на таком морозе? — будто издали донёсся сердитый голос Романа Григорьевича. — Вставайте скорее, приехали!
Постоялый двор был хорош — считался самым богатым в здешней округе. Для лошадей здесь были устроены длинные тесовые навесы на толстых столбах, и кормили их не только сеном, но и дорогого овса, по желанию хозяина, могли задать — всегда имелся в запасе. Для людей имелась просторная изба с лавками вдоль стен и русской печью, пышущей благодатным жаром. Здесь же стоял и обеденный стол — в хозяйстве имелась своя стряпуха. Из общего помещении несколько дверей вели в отдельные комнатки: одну занимал бобыль-хозяин, другие сдавались внаём проезжающим.
Надо сказать, хозяин этот был большой плут. Чуть не доезжая до его постоялого двора, размещалась почтовая станция, где он же числился смотрителем. Станция была захудалой. Конюшни при ней имелись неплохие, и почтовые лошади содержались добросовестно, (чтобы начальство не гневалось) но внутреннее помещение вечно пребывало в беспорядке. В чистой половине, той, что для отдыха господ, было вовсе даже не чисто, потому как годами не прекращался какой-то странный ремонт, и отчаянно воняло то олифой, то скипидаром. В чёрной половине, предназначенной для слуг, ямщиков и почтальонов, текла крыша и скрипел пол. Вдобавок, печка, призванная отапливать обе половины, отчего-то плохо грела, да в ветреную погоду ещё и выла страшным голосом — должно быть, печники подсадили в неё какую-то нежить. Неудивительно, что всяк, кто мог себе позволить потратить лишнюю копейку, предпочитал останавливаться для отдыха не на станции, а на дворе. Оно, конечно, вдвое дороже, зато и удобства куда как больше.
Вот почему бывалый муромский ямщик, минуя станцию, сразу повёз замерзающих господ на постоялый двор. И получил за свою заботу немыслимую награду — пятьдесят целковых! Это Роман Григорьевич, окончательно пробудившись, решил сумму округлить. Емельян Бабкин действительно был очень честным человеком. При виде этаких деньжищ он решил, что бедный барин ещё не в себе, и попытался вернуть ту часть, что представлялась ему излишком, то есть почти всё. Но Ивенский настоял: «Неужто ты считаешь, что наши жизни столько не стоят?» Мужичок от радости даже прослезился, проводил «благодетелей» в самую избу, потому как те что-то пошатывались, и принялся объясняться с хозяином, дескать, чудом не помёрзли господа, особо внимательного обслуживания требуют.
Хорошо, что он взял это на себя, потому что господам было не до разговоров. Оказавшись внутри, все трое, не сговариваясь, бросились к печи, будто она была им родная. Скинули шинели и пальто, стали вокруг, прижавшись спинами, не опасаясь испачкаться мелом. От одежды пошёл пар.
«Ах, какое чудо, какое блаженство!» — думал Роман Григорьевич чувствуя, как по телу разливается долгожданное тепло. И вдруг краем глаза заметил, что стоявший рядом помощник больше не стоит, а съезжает куда-то вниз и вправо.
— Тит Ардалионович, вы куда?! — от удивления спросил невпопад, попытался удержать за рукав. Но рядом уже валился с ног Листунов, и с двоими Роману Григорьевичу было никак не справиться. Поэтому он ограничился тем, что отобрал из рук Удальцева кашне с яйцом, и хотел звать людей, но те сами заметили неладное.
— Ах, батюшки, господа-то сомлели! — поднялся переполох.
— В комнату несите, в постелю! Вторая свободная, во вторую их!
— Погоди в комнату, давай сперва на лавку. Тут лекарю виднее будет, свету больше.
— Ах, лекаря надо, лекаря!
— Да где ж его взять?
— Фомка, Фомка! Где тебя леший носит? Беги на станцию, там доктор лошадей ждёт, бог даст — ещё не отбыл!
Очень скоро появился доктор, видно, из земских. Средних лет, сухощавый, бородка клинышком, пенсне. Принялся распоряжаться, резко и толково, напрасную суету прекратил.
— Господин доктор! — в избу вбежал человек со станции. — Лошади ваши поданы, можно ехать.
— Ах, да куда мне теперь ехать? — отмахнулся тот раздражённо. — Вон что у нас творится!
— Так я лошадей ваших штабс-капитану отдам, а то они уже дерутся, — радостно уточнил человек.
— Отдавайте кому хотите, мне что за дело?… Да, можно нести в комнату. Осторожно, головой о косяк не заденьте, ему только этого не хватало!
А Роман Григорьевич в происходящем участия не принимал вовсе, лиц вокруг себя почти не различал и ни о чём не думал. Просто стоял у печки, и было ему хорошо.
— Что же вы стоите? — доктор из земских взял его под локоть. — Ну-ка, идёмте, идёмте, ваша милость!
— Куда? — удивился Ивенский, вовсе не планировавший расставаться с печью.
В комнату, терпеливо пояснили ему. Там есть постель, отдохнёте, согреетесь, вам принесут поесть.
— Верно, — обрадовался он такой замечательной идее. — Есть я хочу. Мы не ели три дня.
— Это заметно, — пробормотал доктор, подталкивая его к нужной двери.
Однако, поесть ему таки не удалось. Вошёл, огляделся мельком, не очень пристально — какой интерес смотреть, если перед глазами всё плывёт? Увидел свободный диван, облезлый, жёлтый и наверняка с клопами. Решил прилечь до ужина, и потом долго-долго ничего не слышал и не видел — спал.
