Странно, но он так сумел повернуть дело, что, при всей дерзости его предложений, в сенате у него тоже появились сторонники. Видимо, кое-кому нравилась мысль привести к избирательным урнам своих вольноотпущенников и рабов. Клодий умел не только убеждать, он умел очаровывать. Не испытывая больше недостатка в деньгах; он многим помогал, но именно помогал, а не подкупал. В курии теперь с ним здоровались почтительно, ибо знали, что на выборах от этого человека будет зависеть получение должности претора или консула; и те, кого он открыто поддерживал, чувствовали себя уже почти что избранными. Если рядом оказывался Цицерон, то сенаторы непременно отводили Клодия в сторону, чтобы перемолвиться с самым таинственным видом о какой-нибудь безделке, но при этом дружески похлопывали Бешеного по плечу. Эти маленькие комедии лицемерия были призваны одновременно польстить Клодию и позлить Цицерона.
Марк Туллий при виде этих изъявлений в дружбе бледнел, потом зеленел и бежал писать жалобные письма Аттику. Клодий ощущал почти физическую боль, которую испытывал этот человек. И еще ненависть — неистребимую ненависть к своей персоне. Казалось, эта ненависть лишь усиливалась от того, что «Спаситель отечества» теперь числился среди друзей Цезаря и вынужден был, изнывая от отвращения, защищать в суде мерзавца Ватиния, давнего Цезарева услужника. Ну, как же, великий оратор! Кто еще сможет убедить суд, что Ватиний невиновен? Все равно что доказать, будто в полдень не светло. А Цицерон способен доказать все что угодно. Во всяком случае, судьи сделают вид, что поверили.
Но какое дело Клодию до Ватиния или Цицерона? У него своя дорога, и он шел по ней, не оглядывался, чтобы проверить, кто следует за ним.
Квинтилий был месяцем событий, а сказать точнее, месяцем грома, который рокочет сам по себе, ибо молний не видно. Наконец были избраны консулы на этот год — а до того целых полгода Город и вся Республика жили безвластно под бессильной опекой интеррексов,[154] каждый из которых правил пять дней и, значит, не правил вовсе. После многочисленных подкупов и скандалов ставленники Цезаря и Помпея провалились, и к власти прорвались оптиматы. Клодий не препятствовал. Напротив, он постарался получить как можно больше денег во время этой кампании. Пусть сенаторы считают его своим — пока. Пусть опустошают свои кошельки — он наполнит свой. Богатство само по себе привлекательно.
А потом раскатом грома небывалой силы накрыло Рим. Пришли известия совершенно чудовищные, в которые никто не хотел поначалу верить, — будто Красс потерял всю армию и убит во время переговоров, и сын его Публий погиб в бою. Молодой Красс оказался совершенно беззащитным со своей легкой галльской конницей против тяжелой кавалерии парфян и парфянских лучников. Публий Красс пытался занять оборону на холме, но римлян засыпали стрелами, и молодой легат, раненный, с перебитой рукой, уже не в силах сражаться, велел прикончить себя, лишь бы не попасть в плен живым.
Красс-отец, уже видевший голову младшего сына насаженной на вражеское копье, уже осознавший, что разбит и надеяться почти не на что, отправился к парфянам на переговоры. Назад он не вернулся. Уцелел лишь квестор Гай Кассий Лонгин с небольшим отрядом конницы.
Рим застыл, пораженный… А потом… Нет, Рим не стал посыпать голову пеплом, он просто отвернулся от Востока и стал смотреть в сторону Галлии, ожидая, что Цезарь обрадует сенат и римский народ известиями о небывалых победах. Победы были, но Галлия продолжала бурлить.
Ну что же, Цезарь, у тебя еще будет возможность разбить парфян и затмить всех Катонов, Фламининов, Сципионов, Эмилиев Павлов, Клавдиев, Фабиев и Камиллов величием своей одинокой фигуры. Но, скорее всего, если тебя, Цезарь, до этого не убьют, ты сложишь голову там, где сложил ее Красс. А побежденная армия ни на что не может претендовать.
И тогда Рим достанется Публию Клодию Пульхру. Сенат будет отстранен, власть перейдет к народному консилию. Кто сказал, что Республика не дает насладиться властью всласть? Просто вы не знали, как ею пользоваться.
Клодий увидел знакомые носилки на Священной дороге, возле книжной лавки. Он не мог обознаться — то была лектика его сестры Клодии, теперь принадлежавшая ему. Да и рабы — бывшие сестрины носильщики. Клодий помнил этих рослых здоровяков — сестра жаловалась, что они съедают в день на три асса мяса каждый. У него вдруг возникла странная мысль, что там, в носилках, может быть умершая Клодия. Он ее любил, несмотря ни на что, он тосковал по ней; она снилась ему ночами.
Нелепая догадка вдруг обернулась уверенностью вопреки всякой логике. Там она, прекрасная Лесбия поэта, его Волоокая!
Он пока не видел, кто сидит внутри, — лишь занавески колебались, и абрис неверной тени можно было угадать сквозь белизну тончайшей ткани. Возле носилок стоял здоровяк с бычьей шеей — Марк Антоний — и любезничал с сидевшей в носилках женщиной. Теперь Клодий слышал женский голос, но не мог понять, кому тот голос принадлежит. Он хотел услышать голос Клодии. Он должен был услышать ее!
Марк Антоний захохотал и попытался схватить женщину в носилках за руку. Клодий сделал несколько шагов и разглядел ту, что сидела внутри. Это была его жена Фульвия. Глаза ее блестели, щеки раскраснелись. Она кокетливо выдергивала ручку из лапищи Марка. Троица праздных шалопаев, из тех, что вечно слоняются под рострами, глазели на занятную сцену во все глаза.
— Рад видеть тебя, женушка, — сказал Клодий ледяным тоном.
Фульвия игриво хихикнула.
— Я тут беседую с Марком Антонием о поэме Лукреция.[155] Ему не нравится. — Ее трудно было смутить. Вернее, ее невозможно было смутить. Марк Антоний глупо улыбался, как будто поэма Лукреция была чем-то веселым.
— Не знал, что Марк у нас поклонник поэзии, тем более такой, — съязвил Клодий. — Может быть, он даже заучил какой-нибудь стих наизусть?
— Он сказал мне, — с восхитительной наглостью продолжала Фульвия, — что ему нравятся такие строки:
«Так весь мир обновляется вечно;
Смертные твари живут, одни чередуясь с другими,
Племя одно начинает расти, вымирает другое,
И поколенья живущих сменяются в краткое время,
В руки из рук отдавая, как в беге, светильники жизни».
— Замечательно, — поддакнул Марк Антоний.
— Значит, ты не веришь, что душа твоя бессмертна? — спросил Клодий.
Антоний беспомощно глянул на Фульвию.
— Душа? — переспросила она и изумленно вскинула подведенные сурьмой брови. — Неужели ты, Клодий, когда-нибудь думаешь о душе? Ты!
Марк Антоний вдруг разразился гомерическим хохотом, найдя слова Фульвии забавными.
— И вообще, мне душно. — Матрона демонстративно провела ручкой по лбу. — Домой! Скорее! — прикрикнула она рабам.
Носильщики тут же припустили со всех ног.
— Тебе что, мало твоей актерки Кифареды, что ты решил приударить за моей женой? — Клодий повернулся к Марку.
Тот был на голову его выше и раза в два шире в плечах. О физической силе Антония ходили легенды.
— А, Клодий, вождь рабов, решивший всех нас сделать клеймеными, — отвечал Марк Антоний, нагло ухмыляясь.
— А, Марк Антоний! Знаменитый оратор! Говорят, ты собирался вчера держать речь на форуме, но вместо слов из твоих уст полезла блевотина, потому как ты перебрал накануне неразбавленного вейского вина. Хорошо, что кто-то из друзей подставил тебе свой плащ, а то бы весь форум оказался заблеванным.
Марк Антоний побагровел, выдернул меч и кинулся на Клодия. Но тому удалось ускользнуть. Клодий взлетел по ступеням ближайшей книжной лавки и встал в узком проеме, выставив вперед меч. Марк Антоний ринулся за ним, надеясь на свою бычью силу. Но сила в этот раз не помогла. Клодий отбил удар, нацеленный ему в живот, и сам сделал выпад, Марк Антоний отшатнулся и слетел вниз. Поднялся, покосился на свой меч. От клинка осталась ровно половина. Клодий привез свой меч из Галлии, он был длиннее, и, главное, металл был куда лучше римского.
Марк Антоний выругался.
— Тебя все равно прирежут, как жертвенную свинью, — крикнул он так, чтобы услышали зеваки.
— Твой конец будет не лучше, — посулил Клодий.
Марк Антоний зарычал и вновь кинулся в атаку.
И вновь его клинок укоротился вдвое, а сам он опять очутился внизу.
— Я еще буду трахать твою жену! — пообещал он и удалился с гордым видом.
Вернувшись домой, Клодий даже не пожелал разговаривать с Фульвией. Он прошел в таблин, затянул занавеску и долго сидел в одиночестве, читая. Потом что-то писал.
Когда Зосим заглянул в таблин, его патрон сворачивал свиток. Зажав конец пергамента под подбородком, Клодий наматывал рукопись на скалку, вращая рожки из слоновой кости. Зосим, как завороженный, наблюдал за действиями патрона. Свитки Клодий спрятал в футляр. Футляров было два, свитков — восемь.
