Но то, что я увидел дальше, превосходило человеческое понимание.
Одной рукой Марен прижал акулу к себе, другую положил на ее морду. И акула вдруг замерла. Он водил рукой по ее спине, он гладил ее. И акула была неподвижна. Как домашняя кошка. Только это была «кошка» длиной в два с половиной метра и весом в двести килограммов; «кошка» с челюстями убийцы – но, казалось, она мурлычет в его беззащитных руках. Остальные хищницы все еще сновали вокруг этой пары. Продолжая гладить морду акулы, Марен другой рукой ухватился за спинной плавник. Еще миг – и мощные зубы, точно бритвой, отхватят ему кисть.
Но нет. Марен встал на песок, по-прежнему придерживая акулу за спинной плавник так, чтобы ее тело было параллельно дну; потом легонько потянул за плавник и без всякого усилия поднял ее в вертикальное положение, не отнимая второй руки от морды; акула повиновалась ему, как загипнотизированная.
В свете фонаря акулье брюхо выглядело белым. Иногда луч заслоняло тело другой хищницы, носившейся вокруг этих двоих, будто на карусели. На карусели ужаса и красоты. Слияния реального с необъяснимым.
Последнее, что я увидел, было совсем уж фантасмагорией: застывшая, прямая, акула вертикально стояла в воде, удерживая равновесие на ладони человека.
Ни больше ни меньше.
Прирученный ужас. Безжалостная убийца, которая ест из рук. Чудовище, обратившееся в послушного ребенка по воле другого ребенка, подростка, юноши, увенчанного короной из пузырьков, вырывавшихся из-под маски в его подводное царство.
И я понял те слова Ракима о слухах, ходивших в рыбацкой деревне, – majnun, одержимый.
И я понял, что могло зачаровать Пас: почти невыносимая красота того, что мне довелось увидеть и что довелось увидеть ей.
И я понял, что этот юноша наделен силой, которая нам недоступна, – силой древнего, колдовского искусства.
И я понял, что зачарован так же, как Пас, что не напрасно я преклонил колени перед этим зрелищем, которое не могло, не должно было существовать.
И еще я обнаружил, что дышу ровно и мягко, будто пребываю во власти какого-то невыразимого экстаза. Я больше не ощущал свое тело. Ничто не мешало мне наслаждаться этим мгновением высшего совершенства, абсолюта, укрощенного человеческой лаской.
Хочу объяснить тебе, Эктор, что это явление называется тонической неподвижностью. Вот в чем его смысл: на голове акулы расположены мириады крошечных сенсорных рецепторов, называемых «ампулами Лоренцини» по имени анатома XVII века. Эти «ампулы» способны уловить в воде даже самое слабое электромагнитное поле. Мускульные сокращения движущейся добычи, обыкновенное сердцебиение, когда она неподвижна, перемены направления или температуры подводных течений – абсолютно все преобразуется в электросигналы, которые эти канальцы с множеством нервных клеток мгновенно улавливают. Можно назвать их внутренним компасом, подлинным шестым чувством, компенсирующим недостатки остальных пяти; это совершенное чувство и в полной темноте, и в мутной воде, и в песке, куда спряталась добыча, заменяет акуле зрение и нюх, позволяя действовать быстро и безошибочно. Ампулы Лоренцини не оставляют шансов на спасение никакой добыче.
Однако это свойство имеет один крошечный изъян, который удалось обнаружить людям: под воздействием ласкового поглаживания – чего природа не предусмотрела – эти ампулы имеют свойство погружать акулу во что-то вроде транса, или, если точнее, в состояние каталепсии. Чудовище становится совершенно беспомощным. Возможно, постоянное сенсорное напряжение слишком тяжело для акулы и побуждает ее иногда «расслабляться» – этого я не знаю. Люди еще очень плохо изучили акул, известно только, что самки более восприимчивы к такой ласке, чем самцы…
Все это рассказал мне Марен. На палубе, где мы лежали, отдыхая после погружения. Выходит, никакого majnun не было. Просто он знал это свойство, овладел этой техникой и умело применял ее. Разумеется, это было рискованное занятие, но оно основывалось на анатомии, на физических свойствах акул. И обряд «поцелуя с акулой», который проходили юноши с Фиджи, основан на том же принципе. Он видел это в детстве. Он много чего повидал, этот Марен.
Да, именно он рассказал мне все это.
Он лежал на циновке верхней палубы, раскинув руки, глядя на звезды. И возбужденно говорил. Порой его голос срывался от волнения или от глотка свежего воздуха, и этот неостановимый поток слов улетал в черное небо. Теперь он снова обращался ко мне на «вы». Он обращался к человеку, для которого – он это чувствовал – стал причиной безысходного горя.
– Не спрашивайте меня ни о чем. Я сам все скажу. А потом делайте что хотите – идите в полицию, в суд, добивайтесь справедливости… Я устал, я смертельно устал после той ночи. Я ведь ничего не знал о вас. Она никогда о вас не говорила. И я не знал, что у нее есть еще один сын…
– Еще один?
– Не прерывайте меня. Пожалуйста! Мне трудно говорить. Потом поступайте как угодно, но сейчас не прерывайте. Мы ныряли каждую ночь, ни одной не пропустили. Она обожала это. Говорила, что это ее очищает. От чего? Я не задавал вопросов, меня это не касалось. Она говорила, что только здесь, вдали от Европы, ей легко дышится…
Эти слова больно уязвили меня.
– Каждую ночь я готовил катер, костюмы, баллоны – вот как сегодня – и мы плыли под звездами. Днем она работала, с утра до вечера писала свои картины. А ночью мы уходили к тому рифу. И, пока на берегу спали, мы спускались под воду.
Он примолк, видимо осознав, как тяжело мне слышать все это. Потом продолжал:
– Она только и думала что об акулах. И уж конечно, не мне считать это ненормальным. Мы с ней разделяли эту радость – смотреть, как они плавают там, в море, такие прекрасные, такие совершенные. Больше всего ей нравилась акула-молот. Она даже усыновила одну такую. Самца. Его звали Нур.
– Я знаю.
– Хаммершельд засек его путь. Нур плавал в наших водах. Я сообщил ей об этом, много месяцев назад. Она долго не могла решиться. Писала мне, что это очень сложно. Но потом все же приехала. И поселилась в том домике. Сблизилась с Ким, со мной…
«Сблизилась? Как именно сблизилась?» – вскинулся мой внутренний голос. Но у меня не хватило мужества задать этот вопрос вслух, слишком уж это было бы мерзко.
– Однажды ночью мы погрузились, как всегда. Она меня об этом просила. Она предпочитала нырять по ночам. И я был там с акулами. И делал то же самое, как и в другие ночи. А потом я обернулся, чтобы подплыть к ней, и пошел на свет фонаря… Но рядом с ним никого не оказалось. Фонарь лежал на песке, а она исчезла. Я искал ее под водой, искал всюду, метался как безумный. Потом, через какое-то время, всплыл и стал искать ее там, наверху. Не нашел, скинул костюм и снова нырнул. В конце концов я ее отыскал, но было уже слишком поздно.
