— О!
А как ты хотел? Конечно – о! Пупом земли себя почувствовал? Самым страшным зверем тайги? Так я тебе открою дедовскую тайну. Самый страшный – тот зверь, что за спиной!
— Да о каких, Милосердный Боже, сведениях, ваше превосходительство, вы изволите говорить?
— У вас что, пятнадцать заговоров в розыске? Или вы считаете, что несчастные польские солдаты в Барнауле не связаны со злодеями, стремившимися пролезть мне в окно?!
— Полноте, ваше превосходительство, — расслабился барсук. — Промежду Барнаулом и Томском более четырех сот верст. Где уж им…
— Таким образом, господин полковник, вы отрицаете возможность сношений между землячествами ссыльнопоселенцев разных селений губернии?
Я многое не знал. Дознание по делу о поджогах в Барнауле вел по большей части поручик Карбышев, но допросами подозреваемых занимался штабс-капитан Афанасьев. И как только услышал из уст Александра Мокроницкого, что, дескать, еще на пути в Сибирь, на этапе, поляки планировали организацию местных ячеек повстанческой организации и договаривались о способах связи, немедленно выделил расследование в отдельное делопроизводство.
В Барнауле, после раскрытия истинных виновников пожаров, Миша снова стал исполнять обязанности моего секретаря, а Николай Андреевич, с открытием санного пути через реки, отправился в Бийск и Кузнецк. Карбышев имел основания полагать, что и там имеются заговорщики, замышлявшие что-то недоброе.
И уже здесь, в Томске, конечно, стараниями Варешки, стало известно, что жандармы учинили настоящее просеивание содержащихся в остроге ссыльных, выявляя участников безымянной пока организации. И будто бы даже кого-то из пересылки забрали. Расследование продолжалось, и мне просто необходимо было вмешаться. Из самых корыстных побуждений.
Все дело в том, что Гинтар устроил-таки мне встречу со знаменитым уже на всю губернию золотопромышленником Цыбульским. Тем самым, которого мой старый слуга нашел в своем дровяном сарае, и с которым дорожные тати меня спутали и пытались убить. Причем свидание наше было организованно в лучших традициях провинциального детектива. Два опрятно, но не богато одетых господина, прибывших с разных сторон и в разное время на станцию Тагильдеево, что в тридцати верстах от губернской столицы на север, оживленно беседовали за обеденным столом. Обычная картина, не правда ли?
Интересный человек. Хотя бы уже тем, что не сломался под гнетом проблем, и не зазнался резко разбогатев. Умный, веселый и без излишней подобострастности. И умеющий быть благодарным. А уж седой прибалт постарался – расписал в красках мои приключения, отвлекающие внимание разбойной шайки от действительной их цели.
Кстати сказать, теперь, узнав Захария Михайловича, я нисколько не сожалел о выпавших на мою долю неприятностях. Было даже в какой-то мере приятно, что вот так, даже ничего о его существовании не ведая, умудрился помочь отважному промышленнику добиться своего.
После веселого обсуждения случившихся со мной недоразумений, перешли к деловому разговору. Как я уже, кажется, говорил, была у меня идея использовать его энтузиазм и опыт в разработке весьма и весьма перспективного золотоносного района на севере Алтая, вдоль реки Ануй. Там и в мое-то время добыча только-только подготавливалась, а сейчас и подавно – о двух десятках богатых золотым песком ручьев, стекающих с отрогов Плешивой горы, никто и не знает.
У меня, конечно же, оказалась с собой карта, где давно уже отметил это, и еще штук пятнадцать других, всяких месторождений. Жаль только – не догадался сделать для Захария копию. Ну да переживет. Память у него хорошая – сам минуту назад хвастался, уверяя, что век не забудет оказанную мной услугу.
Цыбульский удивился. Он что, думал – я с него мзду попрошу? Вот еще! Миллион он мне и не дал бы, а в меньшую сумму я свою жизнь и не оцениваю. Тот, кто хоть раз уже умирал, деньги на жизнь не променяет! Это я как специалист утверждаю.
Еще его сильно заинтересовал источник моей информированности. На карте-то моей разные подземные вкуснятины были карандашом обведены да подписаны. Тут вот – золото, а вот здесь – медь. И буковки рядом – большое, среднее, мелкое. Графит, известняк, кварцевые, годные для варки оптического стекла, пески. Железо, серебро, и уголь, уголь, уголь…
— Богатства, — прошептал золотопромышленник, разглядывая лист плотной бумаги. — Вот где богатства-то Сибирские! Не опасаетесь, Герман Густавович, этакое чудо чужим людям в руки давать? Глаз у меня, истинный крест, острый. Узрю, где настоящие ценности скрыты, да и вас с носом оставлю.
— Нет, Захарий Михалыч. Не боюсь. Пока я этой земле хозяин, ничего не получится. А ежели охота будет в разработке полезных человеку даров Божиих поучаствовать, так еще и помогу. И в долю попрошусь. Деньгами, или еще чем…
— Ха. А чем же еще кроме денег?
— Долгами, например.
— Ну да, — помрачнел Цыбульский.
— Насколько мне известно, у господина Лавицкого изрядно ваших наследных векселей собралось?
— Да уж, верно известно. Оська и за полушку удавит, а тут дело, пожалуй, что и миллионом пахнет. Все надеждой тешится отсудить у меня и "Золотой ключик" и прочее тестюшки наследство.
— Это понятно. Но что вы скажите, Захарий Михалыч, если я векселями этими к вам в дело вступлю? Нет! Не в те прииски, что уже у вас есть. А те, что вы по моей карте откроете.
— О! Так они уже у вас? Скажу, Герман Густавович, что буду рад приветствовать нового компаньона. Однако же, на какую долю вы рассчитываете?
Под чай с пирогами пришли к соглашению, что пятнадцать процентов с прибыли – вполне справедливая цена за мои наводки. Ну и конечно, за уничтоженные на глазах должника векселя его тестя. Которые, хотя Цыбульский об этом и не догадывался, все еще находились в руках питейного надзирателя. Моего личного врага и организатора на меня покушений.
Вот по поводу этих самых векселей я и пригласил к себе домой, где теперь вел все дела, полковника Кретковского. Я размышлял так: поляки что-то затевают и создают у меня в краю организацию. Арестованный после покушения на мое убийство – поляк. Мог заказчик участвовать в организации ссыльных? Конечно, если сам поляк или им сочувствующий. А не достаточно ли того, что Лавицкий вполне польская фамилия? И не откажут ли мне жандармы в любезности, и не схватят ли этого… человека, да не допросят ли с пристрастием? А заодно уговорят и векселя на меня переписать. Простая логическая цепочка, не правда ли?
Но почему же тогда жандармского полковника моя мысль совершенно не воодушевила?
— Герман Густавович, ваше превосходительство, — хорошенько обдумав, выговорил, наконец, Киприян Фаустипович. — Весной сего года, когда вы изволили показать мне письма ко спасению Его Императорского Высочества Цесаревича, я не имел сил отойти от выбранного вами пути. Ибо нерешительность могла дорого стоить, а опасаться расплаты за вашу излишнюю впечатлительность, пребывая в Сибирской дикости, и так не приходится. Теперь же, вновь выступая поводырем для слепца, вы заставляете меня подменить службу Государю на услужение вам лично. Или вам, ваше превосходительство, действительно что-то известно о роли коллежского асессора в учиненном лиходействе?
