До галеона остается около трех кабельтовых, когда я отдаю следующий приказ:
— Лево на борт! Приготовиться к повороту фордевинд!
Фрегат начинает медленно поворачивать. Вот корма пересекает линию ветра. Корабль замирает, словно решая, поворачивать дальше или нет? На баке поднимают стаксель, который как бы нехотя наполняется ветром. Корабль выходит из ступора, продолжает поворот. Когда он поворачивается к испанской эскадре бортом, до флагмана остается чуть больше кабельтова. Даже через просветы между стволом пушки и краями пушечного порта галеон должен быть виден хорошо. Волн в заливе нет, так что не надо рассчитывать, чтобы выстрел произошел из впадины между ними.
— Огонь! — командую я.
Залп орудий растягивается на несколько секунд. Я вздрагиваю при первых звуках его. Я всегда вздрагиваю при первом залпе. Во время остальных — редко, только после продолжительных пауз. Клубы черного дыма заполняют все пространство между кораблями. Я хватаю ноздрями запах порохового дыма. Он резкий, острый. Бьет по ноздрям, подобно кокаину, и точно так же просветляет сознание. Словно благодаря ему, а не ветру, черное облако рассеивается, и открывается вражеский корабль. У него исчез блинд вместе с длинным куском бушприта, сорвало нижние паруса на двух передних мачтах, порядком продырявило остальные и срубило бизань-мачту. Носовая надстройка напоминает свалку бревен и досок, из которой торчит вверх, напоминая мортиру, верхняя часть ствола шестнадцатифунтовой пушки, так и не успевшей выстрелить. Обрывки стоячего и бегучего такелажа развеваются на ветру, напоминая тонких длинных змеек с защемленными хвостами. На марсовых площадках копошатся окровавленные тела. Один мушкетер смог встать, но тут же потерял равновесие и полетел на палубу плашмя. Я как представил, как он сейчас шмякнется, — и мышцы моего пресса моментально напряглись. Впрочем, мушкетер уже, наверное, мертв, ничего не чувствует. Флагман испанской эскадры продолжал двигаться вперед, теряя инерцию.
Фрегат тоже продолжал движение, поворачиваясь к нему левым бортом. Делалось это медленнее, чем мне хотелось бы. И не только мне. Те члены экипажа, кто работал с парусами на палубе и реях, сжав кулаки, нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Страх у них уже прошел. Наверное, успокоительно подействовал вид изрядно потрепанного флагмана испанской эскадры. Если с ним справились, справимся и с другими. Да и запах порохового дыма является хорошим лекарством от трусости. Он словно бы дает сигнал, что есть чем защищаться, что ты силен, способен убить врага.
После залпа орудий нашего левого борта на испанском галеоне завалилась фок-мачта. Упав, она оборвала грота-рей. Парус марсель на грот-мачте превратился в несколько полос разной длины и ширины, которые развевались на ветру, а брамсель обзавелся несколькими дырами разной формы. На второй грот-мачте сорвало латинский парус, вместе с реем выбросило за борт. В кормовую надстройку угодило несколько ядер. Одно выбило дверь в каюту второй сверху палубы и пробило кормовую переборку, так что помещение теперь просматривалась насквозь. Людей на палубах не было видно. Наверное, попрятались по шхерам. Понимают, что следующий залп будет не скоро, но так не хочется покидать безопасное укрытие!
— Право на борт! Приготовиться к повороту! — командую я.
Мы теперь будем маневрировать перед испанской эскадрой, выписывая восьмерки и обстреливая ее из орудий то одного, то другого борта. Два испанских четырехмачтовых галеона грузоподъемностью не меньше тысячи тонн каждый обогнали флагмана, один по левому борту, второй по правому. Наверное, решили помочь ему в случае абордажной атаки. «Левый» выстрелил по нам из погонных орудий, не попав, а за ним и «правый» проделал то же самое, но с немного лучшим результатом. Его ядро калибра, если не ошибаюсь, восемнадцать фунтов застряло в нашей корме выше ватерлинии. От удара фрегат недовольно загудел пустым трюмом.
Мы ответили в обратном порядке. Сначала подпортили носовую надстройку, паруса и такелаж на «правом» галеоне, а затем на «левом». На последнем наши ядра сбили обе передние мачты. Если нет мачт, расположенных в передней половине судна, оно не может двигаться вперед. Паруса на мачтах за мидель шпангоутом лишь помогают передним. Описав «восьмерку», влепили им еще по одному залпу, оставив оба галеона практически без парусов, с развороченными носовыми надстройками и подпорченными кормовыми.
Флагман испанской эскадры к тому времени встал на якоря. Ветер начал сносить его к восточному берегу залива, а им требовалось немало времени, чтобы заменить паруса и такелаж. Теперь он был правым бортом к нам. Из открытых портов выглядывали стволы орудий. Встали на якоря и остальные поврежденные галеоны. Фрегат от них на дистанции кабельтова три, а от флагмана — все четыре. На такой дистанции попасть в корабль, повернутый к ним носом, теоретически было возможно. Проверять это испанцы не собирались. Они ждали, когда мы пойдем на абордаж, не понимая, что кто-то может вести морской бой по-другому. Остальные корабли испанской эскадры дрейфовали позади этих трех, готовые в любой момент прийти на помощь. Только вот никто на них не нападал. Наверное, по их мнению, я воюю неправильно. Осталось достать меня и наказать за это. Фрегат дрейфовал на безопасном расстоянии, демонстрируя готовность напасть, как только испанцы расслабятся. Они не расслаблялись — мы не нападали. Время работало на нас. Пушки и карронады остыли. Теперь мы могли дольше стрелять, не боясь, что порох вспыхнет во время заряжания.
Так прошло несколько часов. Закончился отлив. Вся испанская эскадра встала на якоря, чтобы дождаться следующего. Пушечные порты не закрывали, все еще надеясь, что мы нападем.
В полдень я скомандовал:
— Всем, кроме наблюдателей, обедать!
Мой экипаж обменивается шутками и язвительными замечаниями в адрес испанцев. Они поверили, что враг не так страшен, как казался перед боем, что шансов вернуться домой живыми и здоровыми намного больше, чем они думали. Надеюсь, этого заряда бодрости им надолго хватит, когда наши дела пойдут хуже.
Я обедаю в своей каюте в компании Яна ван Баерле и Дирка ван Треслонга. Обслуживает нас Йохан Гигенгак. День сегодня постный. Начали обед с соленой селедки. Ее здесь едят немного реже, чем в Дании. Мне кажется, что голландцы — это датчане, которые половину любви к селедке отдали сыру. Потом были копченые угри, жареная скумбрия, плоские слоеные пироги с разнорыбицей. На десерт Йохан Гигенгак подал нам глазированные каштаны по-французски и вафли с медом. Запивали сухим белым вином с острова Капри, которое я купил у венецианского купца незадолго до выхода в рейс.
— Когда мы нападем на испанцев? — поинтересовался мой шурин, с хрустом разломав вафлю и зачерпнув куском её мед из серебряной чашки.
Он обожает мед, может съесть один всю чашку и при этом ни разу не поморщиться, а я, с тех пор, как сахар стал широко распространен, охладел к меду. При этом оба мы — сладкоежки.
— Мы уже напали, — отвечаю я.
— В смысле, когда пойдем на абордаж, — уточняет мой шурин.
Ян ван Баерле тоже пока не понимает, что морской бой — это в первую очередь дуэль комендоров, а абордаж — крайняя мера. Воспитанный на романах о рыцарях-рубаках, он не представляет, что бой можно выиграть, даже не увидев лицо противника и не услышав его проклятия.
— А у нас есть шанс захватить приз? — спрашиваю я.
— Если все наши корабли подойдут, то пару галеонов можем захватить, — отвечает Ян ван Баерле.
— И сколько при этом погибнет наших людей? — задаю я вопрос.
— Победа важнее! — уверенно заявляет Дирк ван Треслонг.
— Один древний полководец, выиграв крупное сражение, заявил: «Еще одна такая победа — и мне некого будет вести в бой», — рассказываю я и добавляю шутливо: — Да и всего из-за пары галеонов, которые придется делить на такую ораву, как наша, я бы не стал напрягаться.
Буйсы дрейфуют в проливе между островом Виринген и материком, ждут мой сигнал. Там мелко, галеоны в пролив не сунутся. Наверное, экипажи буйсов тоже рвутся в бой, но я предупредил, что будет он продолжительным, а они должны вступить только по моему сигналу. Поскольку у меня репутация фартового капитана, никто не возражал открыто, и пока что мой приказ выполняется.
