на порогѣ эмансипаціи сначала усваиваетъ ту истину, что старые боги не суть боги, а просто идолы, которымъ онъ поклонялся по своему невѣжеству. А отсюда, и всякія статуты поверженныхъ боговъ подлежатъ уничтоженію, полному и окончательному, безъ остатка.
Все сваливается въ одну кучу и сжигается на кострѣ мести за былыя заблужденія. Именно мести! Вы видите передъ собой не простое отрицаніе или непризнаніе былыхъ авторитетовъ, а демонстративное, какъ бы съ оттѣнкомъ мстительности къ своему же прошлому въ его цѣломъ.
И эта мстительность какъ бы пропитываетъ всю жизнь только что эмансипированнаго индивидуума.
Онъ ѣстъ въ пятницу молоко и въ это время думаетъ:
— А что, взялъ?!
Хулиганитъ на улицѣ и въ глубинѣ души опять посылаетъ вызовъ:
— Это, вѣдь, не старыя времена, когда мы были дураками! Теперь мы понимаемъ очень даже хорошо, что ничего такого нѣтъ.
Развратничаетъ, и новый протестъ:
— Нѣтъ, насъ теперь седьмой то заповѣдью не запугаешь! Очень даже хорошо теперь понимаемъ всѣ эти бабьи сказки-то!
И конечно не эмансипація и даже не самъ эмансипированный тутъ виноватъ, такъ какъ не имъ было создано смѣшеніе понятій въ одну кучу. Объ этомъ постарались оффиціальные хранители традиціонной нравственности.
Они съ дѣтства ставили предъ нимъ рядъ запрещеній, въ которомъ на одномъ уровнѣ стояли:
— Не убій, не укради, чти отца, не прелюбодѣйствуй, не пьянствуй, не ѣшь въ пятницу и среду молока, не прекословь начальству, не садись за столъ, не помолясь богу, не входи въ избу въ шапкѣ и пр. и т. д.
Мало того, что все это ставилось на одну доску, — всѣ запрещенія прикрывались однимъ авторитетомъ, подкрѣплялись одной угрозой;
— Богъ накажетъ: за молоко будешь лизать горячую сковороду, а за воровство дадутъ тебѣ въ руки угли неугасимые.
Выходитъ, что поѣсть молока — значитъ совершить такой же тяжкій грѣхъ, какъ и украсть. Наказаніе и за то и за другое полагается одинаково жестокое. Пожалуй даже держать въ рукахъ угли неугасимые предпочтительнѣе, чѣмъ лизать сковороду.
А отсюда, разъ авторитетъ поверженъ, слѣдовательно одинаково не существуютъ ни угли неугасимые, ни раскаленная сковорода.
Все на смарку.
Все также глупо и безсмысленно, какъ безсмысленно отказываться въ пятницу отъ молока, когда оно есть.
Темная масса, эмансипированная отъ старыхъ авторитетовъ, такъ и говоритъ:
— Это намъ все единственно, что въ пятницу не поѣсть молока.
И всего чаще этотъ шаблонъ прикладывается къ сношеніямъ съ женщиной, въ особенности съ женой. Изтиранить и даже убить жену, все равно, что:
— Не поѣсть три пятницы молока!
Тутъ, конечно, играетъ роль, и значительную, всосавшійся въ кровь и плоть пережитокъ отношеній къ женщинѣ, какъ къ рабѣ. Но все же фактъ сопоставленія убійства человѣка съ преступнымъ принятіемъ въ пищу молока въ пятницу остается на лицо.
Ѣсть молоко и убивать одинаково воспрещается и однимъ и тѣмъ же авторитетомъ. А нѣтъ авторитета, нѣтъ и грѣха ни въ молокѣ, ни въ убійствѣ.
И то и другое дѣлай въ мѣру своихъ силъ и твердости воли.
Именно на эту точку зрѣнія и становятся тюремные вожаки молодежи:
— Бога нѣтъ, и ничего нѣтъ: ни грѣха, ни нравственности. Все можно, что человѣкъ въ силахъ сдѣлать.
А Бога ниспровергнуть не трудно. Богъ вообще держится не въ умахъ, а въ настроеніи извѣстнаго круга людей. Перенеси человѣка (въ молодости) въ другую среду, съ другимъ настроеніемъ, и онъ пропитается имъ и пойдетъ въ своемъ настроеніи съ другими.
А если къ этому прибавить еще и нѣкоторыя «доказательства отъ ума», хотя бы и весьма грубаго свойства, то эмансипація пойдетъ крупными шагами.
А въ доказательствахъ, конечно, недостатка не бываетъ. У тюрьмы много досуга для всякихъ разговоровъ. А тѣсное общеніе даетъ массу случаевъ и примѣровъ.
— Ну, что ты жуешь сухой хлѣбъ? Балда осиновая! — обращается главарь камеры къ новичку тюрьмы.
— Какъ же, чать сегодня пятница!
— Ну, такъ что же, что пятница? Вѣдь, мы же ѣдимъ щи!
— А Богъ! — пытается защищаться новичекъ.
— Богъ! старыя бабы выдумали Бога, чтобы ты молока, дуракъ, не ѣлъ. — а ты вѣришь!
— Какъ же это — старыя бабы! — смущается новичекъ. — Какъ же безъ Бога то!?
— А такъ. Вотъ смотри на насъ: хуже мы тебя живемъ безъ Бога?
Новичекъ смотритъ и видитъ, что разницы никакой нѣтъ: и онъ, вѣрующій въ Бога, и они, не вѣрующіе ни во что. одинаково въ тюрьмѣ въ заперти сидятъ, какъ звѣри въ клѣткѣ.
За ними, пожалуй, даже есть нѣкоторыя преимущества. Въ то время, какъ онъ, стѣсненный регламентами религіи, робко уступаетъ всѣмъ дорогу, они дерзко идутъ впередъ и каждому норовятъ наступить на ногу. Тюремное начальство и то, какъ будто, съ ними менѣе жестоко, чѣмъ съ нимъ. По отношенію къ нимъ видна все же нѣкоторая осторожность въ обращеніи, тогда какъ имъ помыкаютъ, не стѣсняясь ничѣмъ.
Получается весьма непріятный для Бога выводъ.
— Богъ — обуза въ жизни. Онъ всему только помѣха.
Человѣкъ съ богомъ — это человѣкъ съ минусомъ силы и свободы дѣйствій. А отъ минуса всякому, естественно, хочется освободиться.
И освобождаются, какъ только на примѣрѣ другихъ убѣдятся, что угрозы божьимъ гнѣвомъ и его карами есть ничто иное, какъ пустыя слова, «бабьи сказки».
А это убѣжденіе въ свою очередь приходитъ весьма скоро и при посредствѣ весьма простыхъ и непосредственныхъ наблюденій.
Человѣкъ видитъ, что всѣ окружающіе ежедневно не только нарушаютъ всѣ повелѣнія Бога, но и поносятъ само божество, клянутся самыми страшными клятвами и тотчасъ нарушаютъ эти клятвы, издѣваясь надъ «дуракомъ», придающимъ значеніе такимъ пустымъ вещамъ, какъ клятвы, — и имъ, хоть бы что: громъ не гремитъ, Илья пророкъ не бросаетъ своихъ смертоносныхъ стрѣлъ, языкъ не отнимается послѣ страшныхъ словъ и ночныя видѣнія не тревожатъ ихъ умъ. Все идетъ такъ, какъ будто и не было ни страшныхъ словъ, ни страшныхъ дѣлъ.
— Значитъ, можно! — думаетъ пораженный этимъ непривычнымъ ему явленіемъ человѣкъ. — Значитъ, Богъ не можетъ ни стрѣлу пустить, ни языка отнять!..
— Значитъ, правда, что все это бабьи сказки. А я то, дуракъ, такъ дрожалъ всю жизнь… такъ боялся прогнѣвать… А оказывается, все это пустое… Ничего тамъ нѣтъ!
Послѣдній выводъ особенно запечатлѣвается въ мозгу темнаго человѣка.
Ничего тамъ нѣтъ! На мѣстѣ страшнаго и неумолимо-строгаго бужества оказывается пустое мѣсто.
А вмѣстѣ опустошается и весь складъ морали и нравственности.
— Все это бабьи сказки. Никакого грѣха нѣтъ, и все можно.
Самъ по себѣ такой взглядъ, конечно, еще не заключаетъ въ себѣ ничего страшнаго. Тутъ есть даже прямые признаки такъ называемаго свободомыслія, какъ извѣстно, весьма необходимаго для изученія окружающихъ явленій. Человѣкъ свободенъ отъ предвзятыхъ заблужденій — это уже много. Для него уже
