ли мокрый снег, то ли замерзающий на ходу дождь. Фары едва видны.
Обыкновенный, бытовой чекистский график. Удивляться не должно. Петроград напуган не только морозами и пустотой желудков.
Синий грузовичок стал неподалёку от арки. Из — под тента высыпали по одному люди: бряк — бряк подковками. Кто в шинелке, кто в полушубке. А зажимистый Степан так овчину наторговал, пока в мирном отсиде был. И все с красными повязками. Театр шести актёров!
— Ну, с богом Антихристом, твою мать, пошли. Строем, строем. Чеканим. Мы от красных.
В арке пять аршин ширины. То ли спряталось авто, чтоб лишних не смущать, то ли лень продвинуться дальше. Но нет, проявился грузовик словно из дыма и стал маневрировать. В окошке едва видно силуэт Насоса. Ага, подгребает ближе, чтобы быстрее отчалить, умно! Молодец, Насос.
Отсчитали люди с красными повязками ступени нарочито громко и нахально. Будто у себя в деревне. Чтобы сейчас и наперёд знали, чья в городе власть.
Стряхнул Кожан снег с фуражки: «Желвак, давай, бей, пока уши в снег не упали. Сезон не тот».
Лупанули один раз подошвой в железку двери. Подковку не применили пока. Прислушались: без результата. Стихли жильцы доходного заведения, отдёрнулись уголки занавесок со всех этажей. Надо же, не спят, суки! Где — то, словно по мановению волшебно — поддубной тросточки стали гасить свет.
Не ждали от петров — водкина Красного Коня такой шустроты. В последнее время красный чекистский Конь стал ходить сюда реже: забрали уже кого надо и что надо. Золотишко с первых этажей реквизнули, фаянсы с фарфорами тоже, сняли со стен классиков: это Луначарскому в музей. Всё, что горит в буржуйках, давно забрали для отопления рай — милиции, ад — пожарки и глав — почты. Остались у наёмщиков и угловых махонькие, дешёвые щепочки, с которых и лучины не выйдет. А денег у них и так и эдак не было. Живут в долг и на последнее. Хозяина выкинули и, говорят, к стенке прислонили. Теперь тут коммуна. А у коммуны общественный кассир и сам тоже сдатчик и наёмщик в одной бутылочке.
Кока и Кола! Нефть, трава и вода! Трава со скидкой.
Опять стучат. Теперь уже градобоем в шесть ног.
— Слава богу, не к нам. Кого нынче заберут?
— К Лидии и Клавке, — шепчут. — Вот тёткам — то «повезло». — Что ж они сделали такого, вроде правильные обе бабёнки?
— В очереди они, дура. Мы все в очереди.
— Ну — у–у? Быть не может такого, чтобы все.
— Это из — за отца Владимира. Ну, у Лемки, Лемкауса ихнего. Он вроде к немцам сбёг, веру менять.
— Не доказано.
— Нам не доказано, а Эти всё знают точно. Фамилия у него от кого?
— Латыш он.
— Латыш не немец, однако. У Ленина латышский полк. Насквозь красный. Понимаешь, про что я?
— Им всё едино. У них и на тебя есть листок, не думай, что ты особенный.
— Сглазишь, молчи уж. Я человек фабричный, мне нечего таить. Власть наша.
— А жрать — то ваша власть не даёт, — сказала женщина, — подлей — ка лучше кипяточку: вода уж ледяная, ноги стынут!
— Ты б ещё на улицу вышла голову мыть!
— А ты мне не командуй, цинкового корыта не купил, а об ресторациях мечтаешь.
— Время такое. Погоди. Крупную рыбу ловят, а как выловят, так и нам полегчает… мы селёдочки с килькой, а не стерляди!
— Ну и иди к своей рабочей селёдке. Дожёвывай костышки — то. Со вчерашнего дня лижешь… Вкусно, да? Как в ресторанте, ять, пролетарском твоим, да? Кинь — ка полотёшко!
— Да не отвлекай ты! За спиной твоя тряпка, блядь. Не по глазам чё ль? Я посмотрю пока. Интересное затевается. А ты кончай булькать, как кончишь — лезь в буфет, да из шкалика — то каплю жулькни; беленькой, беленькой, не крушись. Не жидься! И себе налей с парка — то. Как банька? Неужто хороша? Глянь в градусник, да сбавь, а то обои полезут!
— Обои пожалел! Башку свою… Смотри, бабахнут в окна! Так заплачешь своим… Каплями с мозгами. Баньку, бля, супруге пожалел! Не суйся, говорю, дурень, на улицу!
— Брось. То спектакль! Халявский. Да я в щёлочку, не боись, досмотрю, коли уж начал. Как там это, прелюдией что ли зовут в театрах?
— Ты в зеватор меня не гони. Хоть бы ромашку одну принёс… И за то б спасибкала. Прелюдии! Хулюдии тебе сёдня, а не койку с пздой!
— Ну дура — то! Я тебя сегодня в харчу буду имачить!
— Ха, герой, щепку себе к херу сначала… Привяжь!
— Дура и есть!
***
Бьют уже прикладами: «Открывайте живо, власть пришла!».
— Старушка алая с косой кривавою, — хихикнул тюремный поэт Жалов прямо в ухо «чекисту разукрашенному».
— Молчи, дура! — шикнул Кожан, — дело на корню провалишь. Ус наслюнявь! Отпадёт.
Бум, бум, бум. Дверь скоро выпадет. За дверью стихает детский визг и плач: прячут их, что ли, куда?
— Открывай, немчура, не то дверь вышибем.
Не сразу открылась дверь. Тряслись руки у Клавки, и не смогла быстро сдвинуть защёлку.
Вот четверть Клавки показалась в щели. Отбросили её дверью. Ворвались. В прихожей пахнет карболкой, резиной и кислой подкладкой бот. С кухни дошёптывает только что выключенный воробьиный чайничек.
Глянули:
— Красивая стервь! И вовсе не мелкая, как Стёпка набрехал.
Для начала как полагается: «Лидия Лемкаус и Владимир Лемкаус тут проживают?»
— Месье Владимир в командировке. А Лидия тут живёт, только нет её сейчас.
— Как же нет, а ну — ка двинь в сторонку!
Двинули в сторонку так, что прилипла девка к стенным обоям. Сама стала плоской как обоина. Принялись бегать, проверять.
— Степан! — умудряется по старому знакомству шепнуть Клавка, — что это всё значит?
— Кому Степан, а кому Степан Яковлевич. Не дури Клавка, к тебе Чека в гости, а ты тут монии разводишь.
— Эх, чуяла…
— Молчать, кошара… голландская! — прикрикнул Кожан, — Жалов, беги вправо, проверь чёрный ход.
— Открыта дверь, — несётся из глубины, — через кухонь вынырнули.
— Красноарм… Алтынов, твою мать, дуй во двор, они ещё не успели…
— Степан, — снова затеяла Клавдия, — как же так, или мы тебя…
— Дурёха, молчи! Хуже будет.
— Стёпка, твою мать, тащи её в залу! К стулу прикрепи.
— Иди, иди Клавка, и не балуй, — подткнул молодуху Степан. Он временно «добрый чекист». Стал сымать ремень.
Но не верит ему Клавка:
— Так я и знала, что не наш он. — Но это не вслух, а в уме. — Щас задушат или после? Других вариантов нет.
— Молчи и
