В общем, когда ту верхушку срезали, пусть и в щадящем режиме, однако реально хирургическим путем – а иначе никак было, – снизу такое полезло… Дело, надо думать, еще и в том, что положительная плавучесть зачастую так и остается у некоторых единственным позитивным свойством. В смысле, народ давненько заметил, что именно обычно не тонет.
Да и вообще… Ежели кто подумает, что после той «тихой революции» прям-таки рай на земле настал. На русской. Тот здорово ошибается. Соотечественники так и оставались в большинстве своем все теми же ленивыми, сволочными, завистливыми, похотливыми, вороватыми и продажными алкашами, склонными к употреблению наркотиков и свершению всяческих криминальных деяний. А также к дешевым понтам – большей частью за немалые, впрочем, деньги. Голод сытых неутолим. К счастью, не только соотечественники. К счастью, потому что, будь иначе, Россия давно бы уже накрылась. Медным тазом, женским половым органом или кому что еще больше нравится…
Приземляюсь уже в сумерки. Солнце подсвечивает круг винта темно-розовым ореолом, черные тени елей макушками – аж в конец полосы, толстомордый короткокрылый силуэт, чуть пробежавшись впереди, шустро ныряет под капот. На КП только Сиротин. С Ласточкой. Которой, однако, абсолютно не до меня. Что-то там передает. Морзянкой. Далеко, значит. Докладываю. Впрочем, здесь все знают уже. Ласточка-то меня принимает. По радио, в смысле. Это я ее – нет. Гримасы радиосвязи в отечественном исполнении. Сколько себя помню, всегда у нас с этим делом неважно было. У немцев до каждого отдельно взятого цырика включительно, причем с кодировкой, хорошо и надежно. У нас же и группе с командованием связаться иной раз проблема неразрешимая. Впрочем, иногда оно и к лучшему…
Доводит ЕБЦУ. Потому что ЦУ уже были. Короче, сейчас свободен, а часам к трем ночи прилетит транспорт и всех заберет. Вылет ориентировочно ближе к четырем. Буду сопровождать. До Смоленска. Там садимся, «ишачка» своего отдаю – в хорошие руки – и пересаживаюсь в транспортник. Далее не то в Москву, не то под. Лады.
Пошел поужинать. В гордом одиночестве. Потом к «птичке». Там Коля мне уже берлогу соорудил. Под коряжиной, брезентом накрытой. Типа берлога. Стащил туда парашюты, шмотки всякие, столы брезентовые и все такое прочее. Все равно оставлять. Под крылом неудобно – «птичка» обслуживается. Шумно – все технари вокруг. Гоша неподалеку устроился. Под кустом. Спит и улыбается во сне. Аки дитя. Интересно, что снится? Говорят, тех, кто воевал, кошмары потом мучают… Не знаю, может, у кого-то что-то такое и есть. У меня же кошмары обычно муторные. Что-то надо сделать, никак не получается, все какие-то проволочки и нестыки… бюрократически-организационного скорее плана. В общем, кто «Замок» Кафки не читал – рекомендую. А вот чтоб война – никогда.
Пока зарылся в вещимущество, совсем темно уже стало. Звезды… Здесь, в Белоруссии, так себе. Мелкие какие-то и довольно немногочисленные. Не то что в южных краях. Там смотришь в ночное небо – и словно в бесконечную вечность погружаешься, не то сквозь космос летишь, особенно безлунными ночами… Сейчас же… небо залунявилось… над деревней Клюевка. Отчего звезды поблекли еще сильнее…
В общем, когда подъехали – вечерком, на автобусе междугороднем, – слышим, стреляют. К тому времени стремному военным давно уже разрешили с оружием вышивать. Во внеслужебное, разумеется, время. Тоже, в смысле. Не с автоматами, разумеется – с личкой. Ну, я свою «чезетту», Птиц – «гюрзу»[314], и вперед. Там аж очередями шмаляют. С одной стороны. А с другой – одиночными в ответ. Стороны довольно быстро учишься различать. При некотором опыте. Черт знает как… По наитию. Рассредоточились – и шнырь туда.
Одиночные, похоже, от домика, где, судя по нумерации домов, Конь должен обитать. Небольшой такой домишко. С палисадничком. Вокруг фигуры какие-то мельтешат. В камуфле, но разной. Человек пять, пожалуй. Трое лежат, упокоимшись вроде. Да пара еще орет противными голосами. Подранетые. Потом граната долбанула. Растяжка, похоже. С тыльной стороны дома. Воплей поприбавилось. Мы с Птицем – без слов. Всех пятерых. Потом в одном из джипарей, что у обочины стояли – без света, кто-то ворохнулся. Ну, его Птиц из своей карманной противотанковой. Гаубицы. Уговорил. Свои – кричим. Из палисадника ворчанье: «Слышу, что свои…». Я милого узнаю по походке, так, что ли? Была такая песенка… А он нас – по манере стрельбы. Действительно, спутать трудно. Мастера ближнего огневого боя с любителем. Быстренько посмотрели-законтролили раненых – на фиг нужно в спину получать. За дом быстренько сбегали. Там тоже.
Поручкались, обнялись даже. Конь в норме. Лишь чуть прихрамывает. Протез, знамо дело, не нога. А что чумазый малехо – не привыкать. Он, оказывается, пожил у родных пенатов месяца четыре, посмотрел, как там дела… складываются. Поселился в старом домике – у мамы. Предлагали благоустроить – отказался. В кабинетике, что ему выделили, не засиживался. Давали большой – выбрал самую что ни на есть клетушку. Не кабинетный-де работник. От секретутки – отказался. Машину еще хотели дать, с шофером или как – на выбор. Не. Прикупил «Ниву» подержанную. На свои. Из ВС к тому времени далеко не нищими увольняли, а по инвалидности так вообще… Походил, поездил, посмотрел. С народом пообщался. А потом – что в день нашего приезда случайно получилось, не ждал он нас, мы вроде как сюрпризом планировали – взял да и направился в местное отделение милиции. Из полицаев-то их сразу переименовали. Обратно. Но суть осталась. Местами. В любимом кожаном пальто – а как же? Он его из Пакистана по случаю вывез – кожи там знаменитые… Горные пастбища – насекомые шкуры баранам меньше портят. Ну, а как мечта детства, отрочества и юности сбылась… идиота… стал нормальным человеком. Ну, почти. Со скидкой то есть на предшествующий жизненный опыт. Специфический. Да…
Ну, и с любимым же, разумеется, «глоком»[315]. Пижон. Сначала к начальнику зашел – ему, как представителю президента, вход вовсюда открыт был. Поговорил. Сначала так, потом «глоком». Потом к заму – сразу «глоком». В дальнейшем, как понял, он лишних слов вообще избегал. Человек с десяток мочканул – по городу. Те же, что у дома собрались, из подручных. Оставались. Ну, пара ментов еще. Вконец ссученных. Остальные – бандюганы местные. Из нового поколения.
Тут ведь как получилось… Мировая экономика накрылась медным тазом. Деньги обесценились. Про доллары с юанями не говорю, эти вообще – так и прочие ж тоже. Торговля долгое время преимущественно по бартеру шла. Такие схемы пошли… Заковыристые. Тут-то вдруг и выяснилось, что Россия, собственно, ничего не производит. Давно уже. Ну, кроме оружия – так и то слава богу. Космос… неактуален был. Несколько первых лет. После. Газ с нефтью остались, конечно, нужны – но далеко не в прежних количествах, да и цены – слезы одни. Дороговато к тому же получилось их добывать в России для новых – капитально ужавшихся – потребностей. Сельское хозяйство и так на ладан дышало, а после вступления в ВТО и вовсе без малого загнулось. Рубль родимый, деревянный, скатился в такую глубочайшую… инфляцию, скажем так, что аж дух захватывало. Пенсии платили, а что толку? А ведь на пенсии эти не только пенсионеры привыкли жить. Чада с домочадцами – не бросишь же? Неразумных да бестолковых…
Собственно, деревнями целыми вымирали. Элементарно от голода. Когда впервые о таком услышал от приятеля – удивился донельзя. Как это – в деревне да от голода? Картохи, что ли, не посадить? Ан не все так просто. Посадить-то можно. А вот собрать да сохранить куда как посложнее выходит. Бандюгов, конечно, повыбили. Но не вовсе. Да и новые – быстро. Не только свято место пусто не бывает. Оказывается. Помнится, дедок рассказывал. Со слезами на глазах. Как посадил картофанов, пришел подкопать к обеду молоденькой, а там уже роют. Вовсю. Молодые – но не юнцы, нет, под тридцатник. Здоровые, крепкие. На «Ниве» аж приехали. И говорят: «Тебе, дед, что – тоже картошечки? Так ты копай, не стесняйся, здесь много, на всех хватит»[316]. Алкаши с прочими тунеядцами, опять же. Придут на готовенькое, не столько соберут, сколько попортят, так еще и собранное на бурду свою изведут. Даже в самогон не перегнав – трубы-то горят. Уроды. Привыкли даже не сегодняшним днем – часами жизнь мерить. Вот и отмерили. Увы, не только себе. В городах, впрочем, тоже весело не было.
Я-то не так чтобы очень насчет внутренних дел в курсах был. Большей частью, что называется, на экспорт. Работал. А потом тем более – постольку-поскольку. Однако и до меня доходило, как милому русскому обычаю чужое помалеху прихватывать полный трындец наставал. Вместе с апологетами. Мало того, что убивать за такое стали – так еще и по суду оправдывать. Таких вот убийц. В сельской, разумеется, местности. Там-то все знают, кто пашет, а кто чужое прихватизировать норовит. Но и в городах тоже. Упростилось все. Капитально. Результат не замедлил. Сестра, ну, которая тетка, Даша-Дарин, в смысле, приходила как-то навестить, в тридцатые уже годы, рассказала, кошелек раз забыла. На рыночном прилавке. В Царицыно. Спохватилась уже в метро – назад ка-а-ак ломанется! Там деньги, документы, карточки – у баб почему-то у всех манера такая, все в одну хрень сваливать, которая к тому же потеряться запросто может. Или свистнут. Впрочем, и у мужиков такая манера бывает. Дурная. Так вот, прибегает – а тот так и лежит, где лежал. Это в Москве!
