голубика… И много-много тюленей. Когда отцу слишком надоедают родичи, он приглашает их на охоту — в феврале месяце. Посидим, мол, у ночного костра, побродим по леднику, звездами полюбуемся. Слыхали? У нас зимой даже спирт замерзает! На полгода хватает — ни одного надоеды…
Молодые люди рассмеялись, восстанавливая нарушенный было мир. Девушка отошла от каменного зубца и шагнула туда, где, за еще одним рядом ограждений, внизу находился круглый дворик башни. Он не пустовал. Весь центр занимала странная конструкция из рычагов, кронштейнов и шестерней, в середине которой блестела сфера из серебристого металла. Не менее дюжины работников суетились вокруг, прикрепляя все новые детали.
Все это напоминало хранилище яйца арабской птицы Рух.
— Вначале я думал, что сие будет летать, — удрученно молвил Эрстед-младший. — Нечто вроде управляемого шарльера с трубой, как у пироскафа. Но дядя объяснил мне, что пока ни один движитель, ни паровой, ни электрический, не способен обеспечить устойчивый полет. Теперь я полагаю, что данный объект предназначен для плавания.
Девушка оживилась.
— Подводная лодка? Батюшка считает, что морские державы должны подписать конвенцию, запрещающую использование подводных кораблей для войны. Зато для науки такая лодка бесценна. Ничего, гере Эрстед! Когда-нибудь мы узнаем и этот секрет!
— Секрет… Нагородили наши уважаемые родители секретов! Не жизнь, а древнеримские катакомбы…
— Ты преувеличиваешь! — раздался сзади веселый голос. — Просто катакомбы, дорогой мой Андерс, надлежит исследовать постепенно. Не торопись, и всюду успеешь. Кстати, я тебя опять разочарую. Это — не подводная лодка.
Молодые люди обернулись. Увлечены беседой, они не заметили появления на башне новых гостей.
— Такой проект действительно был, — продолжал Андерс Сандэ Эрстед-старший, раскрасневшись от подъема по лестнице. — Но его величество зарубил сей замысел на корню. Именно по причине его неблагородства. Так вот, насчет тайн. Мсье Шевалье как раз начал рассказывать о своей поездке в Россию…
В этот миг на каменную площадку ступил и Огюст Шевалье. Поклонившись, он невозмутимо поинтересовался:
— Мне надлежит повторить все с начала?
— Петербургский эпизод опустим, — смилостивился Эрстед-старший. — Что там интересного? Ничего, включая заседание филиала Общества в высочайшем присутствии…
— Что тоже, признаться, выглядело тоскливо.
За эти годы Огюст Шевалье поездил по свету. Он даже умудрился побывать за океаном, в Канаде и Северо-Американских Штатах. Работа у Эрстеда оказалась хлопотной, что француза ничуть не огорчало. Плохо было лишь с учебой. В Копенгагенском университете допотопных животных изучать отказывались, не веря в само их существование. Оставался Париж, где Шевалье сдал экстерном за два курса.
Однако дальше дело застопорилось.
Древние монстры с горькой укоризной глядели на Огюста из музейных витрин. Однако в Париже ему хватало иных забот. В каждый свой приезд он обходил математический Олимп, пытаясь добиться публикации работ Эвариста Галуа. Господа академики обещали, сочувствовали, но дело замерзло намертво. Иные светила, из Германии и Англии, даже слышать не желали о статьях какого‑то «мальчишки».
Шевалье недоумевал: это глупость — или нечто худшее?
— А что говорят там? — спросил Эрстед-старший. — Они‑то уж точно должны знать: как и когда…
— Говорят, — отмахнулся Огюст. — И как, и когда. Просто я всякий раз забываю по возвращении, что именно. Я же вам объяснял: Механизм, системы защиты… Я даже не помню, скоро это произойдет или через пятнадцать лет.
— Жаль.
— А мне‑то как жаль! Впрочем, это событие могло еще не стабилизироваться…
— То есть? — не понял Эрстед.
— Ну, потомки утверждают, что для обитателей хроносектора точные даты событий стабилизируются не сразу. Я, к примеру, уверен, что видел стариков Галуа у гроба сына, а мэр Бур-ля-Рена готов биться об заклад, что отец Эвариста умер за три года до того. Вот мсье Торвен поет про чижика-пыжика… А мне в Петербурге сказали, что эту песенку сочинили буквально на днях.
— Вы шутите, Огюст?
— Ничуть. В ней смеются над студентами Императорского училища правоведения, а оно всего месяц назад открылось на Фонтанке. Но, право слово, я не удивлюсь, если лет через сто всем будет доподлинно известно, что училище открыли не в 1834‑м, а скажем, в 1835‑м.
— Вы верите этому?
— Не знаю. Очень уж похоже на розыгрыш. — Шевалье нахмурился. — Хотя, с другой стороны, время — капризная материя. «С историей можно позволить любые вольности при условии, что сделаешь ей ребенка». Знаете, кто это сказал?
— Потомок? — предположил Эрстед.
— Дюма! Простите, мадмуазель Торвен, этот Дюма все свернет если не на кулинарию, так на сальности… Ну что, мне продолжать?
Общество Друзей народа перестало существовать, разгромлено полицией. Судьба сберегла Галуа-младшего от тюрьмы. Парень уехал вместе со своим другом Собреро в Италию, мать и прибежище всех искусств, чтобы не мозолить глаза властям и всерьез заняться живописью. Старший брат Огюста, Мишель Шевалье, напротив, был в фаворе. Выйдя из стен узилища, он стал советником Тьера, а затем направился за океан — изучать железнодорожные и водные пути сообщения Соединенных Штатов. Поговаривали, что под этим предлогом бывший сен-симонист выполняет секретные поручения французского правительства. Именно в Америке братья и встретились. Полон оптимизма, Мишель звал Огюста на государственную службу.
Отказ его огорчил.
Прошлое осталось далеко позади, лишь изредка напоминая о себе. В конце 1833 года, будучи по делам в Кёнигсберге, Огюст потратил три лишних дня, чтобы посетить маленький городок в соседней Польше. Там его не знали и не ждали. С трудом он разыскал пожилого ксендза, с еще бо́льшим — убедил того нарушить молчание. Наконец патер Ян поверил странному гостю, и они вместе навестили кладбище на окраине.
…Эту историю патер Ян вспоминать не любил. Ночь, громкий стук в дверь, растерянный голос сторожа. Старичок-инвалид молол чепуху: дескать, ключ от склепа ему пришлось выдать, потому что служба такая, но посмотреть надо, ибо здесь и до беды недалеко. Священник, когда понял, о чем речь, ахнул, схватил фонарь…
Они опоздали.
Дверь фамильного склепа была раскрыта настежь. Мертвое тело, еще не успев остыть, лежало на могильных плитах. В седых волосах блестели снежинки. Скрюченные пальцы вцепились в бронзовый ключ. Но незримые врата отверзлись сами, пропуская заблудившуюся душу.
Баронесса Вальдек-Эрмоли приложилась к предкам своим.
И вот — снова Россия. Ехать из Петербурга в Тамбов Шевалье не собирался. В одну реку дважды не входят! Но его уговаривали всей Академией. Еще бы! «Мсье! Вы же — живой свидетель Тамбовского Дива! Просим, умоляем…»
— Тамбовское Диво — не метеорит. Это утка. Газетная, — решительно заявила фрекен Торвен. — Мне так батюшка сказал. И добавил, что если человека как следует ударить по голове, то он увидит не только Жеводанского Зверя, но и победу мировой революции. Батюшка знает, у него опыт.
Шевалье не стал комментировать, ведя рассказ дальше.
Его спутником оказался давний приятель Торвена — некий Познанский,
