— Да дарует тебе Господь хороший день, благородный господин! — вторгся в его размышления голос более коренастого из монахов.
Деррон был только рад, что его оторвали от невеселых мыслей.
— И вам доброго дня, преподобные братья. Что, вода до сих пор прибывает?
Более худощавый монах с ласковым лицом взвешивал в руках кусок камня, словно собираясь прямо сейчас взяться за восстановление моста.
— Нет, господин, вода спадает. Куда ведет тебя путь твоей жизни, вперед или назад?
Врать насчет убежавшего животного показалось сейчас по-чему-то неуместным.
— Вряд ли найдется человек, которому легко ответить на подобный вопрос.
Деррон был избавлен от дальнейших расспросов, так как оба монаха отвлеклись. Издалека появились человек семь-во-семь местных крестьян, они шлепали по грязи вдоль берега по направлению к обвалившемуся мосту. Шедший впереди гордо помахивал крупной серебристой рыбой, все еще дергавшейся.
Не дойдя нескольких шагов до дороги, крестьяне остановились. Несколько неохотно поклонились Деррону: он был одет недостаточно роскошно, чтобы внушать почтение, и к тому же крестьяне явились явно не к нему.
Человек, который нес рыбу, заговорил с монахом, поначалу тихо, но потом, когда прочие принялись его перебивать, повысил голос. Вскоре крестьяне перессорились по поводу того, кому говорить первым и кто должен вручить монаху рыбу. Они явились заключить сделку. Не согласятся ли преподобные братья принять самую крупную рыбу из свежего улова («От меня!», «Нет, от меня, преподобный брат, удочка-то моя была!»), а за это помолиться, чтобы Господь даровал хороший урожай?
Деррон отвернулся, чтобы не видеть разгоравшейся ссоры. Винченто сидел на том же месте, по-прежнему один. И тут в глаза Деррону бросилось величественное здание собора, озаренное солнцем.
Заостренный шпиль возносил позолоченный символ клина на двести шестьдесят футов над плоской вершиной холма. Камень башни и стен, арок и летящих контрфорсов был светло-серым и казался почти белым в лучах утреннего солнца. Деррон знал, что внутри цветные стекла восточной стены горят живым пламенем. Если уж хрупкий шпиль и непрочное стекло восстали из праха, значит, и она тоже должна быть жива... Она где-то здесь, рядом, и он сможет найти ее! На какой-то миг воскресшая реальность пересилила любую логику. Вот сейчас она окликнет его, он повернется и коснется ее...
Раздался всплеск. На лице коренастого монаха отражалось карикатурное выражение гнева, разочарования и удивления. Худощавый стоял, протянув руку к реке. Крупная рыба снова подпрыгнула, сверкнув чешуей. Видимо, свежий улов ускользнул...
...Коснется ее теплого, живого тела... Он, оказывается, успел забыть, как развевались на ветру ее волосы. Сейчас она встала перед ним как живая, точно они расстались всего минуту назад...
Ноги Деррона сами понесли его по дороге, прочь от моста. Какая-то часть сознания добросовестно отметила, что Винченто по-прежнему сидит на солнце в одиночестве. Но Деррон не вернулся к монастырю. Впереди, на холме, вздымался могучий собор, и Деррон принялся взбираться по склону.
Брат Джованн по-прежнему печально смотрел на крестьян, хотя слова его были обращены к рыбе, плескавшейся в реке.
— Сестра Рыба, я отпустил тебя на волю не потому, что мы не нуждаемся в пище, а потому, чтобы ты могла благодарить Господа, который всем посылает то, что им нужно: удильщику — добычу, а рыбе — свободу. — Джованн печально покачал головой. — Мы, люди, так часто забываем благодарить Господа за то, что он ниспосылает нам, так часто вместо этого тратим время на то, чтобы выбиться вперед прочих!
Рыба по-прежнему билась на мелководье. Должно быть, она никак не могла прийти в себя — то ли от боли, то ли от того, что наглоталась воздуха.
Джованн поднял голову.
— Успокойся, сестра Рыба! Довольно! Живи в воде и дыши ею, а не воздухом! Благодари Господа тем путем, как это свойственно рыбам!
Плеск прекратился. Рябь и пену унесло вниз по течению.
Воцарилось молчание. Крестьяне вскинули руки в знаке клина и боязливо переглядывались. Похоже, им хотелось обратиться в бегство, но они не смели. Брат Сейл разинул рот и переводил бессмысленный, как у рыбы, взгляд с Джованна на реку и обратно.
Джованн отвел Сейла в сторонку и сказал ему:
— Я часок побуду в одиночестве, помолюсь Господу, чтобы он очистил меня от гнева и гордыни. А также о том, чтобы он даровал этим беднякам хороший урожай. Сделай и ты то же самое.
И медленно побрел по дороге обратно к монастырю. А брат Сейл остался стоять на дороге, растерянно глядя ему вслед.
Когда Деррон поднимался по горбатым ступеням, ведущим на холм, где стоял собор, иррациональное ощущение присутствия возлюбленной оставило его, сменившись горьким ощущением вечной и безвозвратной потери. Ему пришло в голову, что в настоящий момент ее гены рассеяны в хромосомах примерно двух тысяч предков. И ближе, чем теперь, ему к ней никогда не подойти. Прочная стена временных парадоксов не даст ему вернуться в дни ее жизни, в то время, о котором он думал как о своей юности.
Истина состоит в том, что он так и не простил ей ее смерти, того, что она погибла вместе с миллионами других беспомощных жертв, лишив его жизнь цели и смысла. Может быть, он так стремился в Ойбогг именно затем, чтобы попытаться наконец простить ее? «Ну так сделай же это! — сказал он себе. — Сделай все необходимое, чтобы покончить с этим сейчас, сегодня. Покончи с этим, чтобы наконец вновь обрести способность быть добрым к себе и к кому-то еще...»
Сейчас он поднялся уже выше уровня крыши монастыря. Обернувшись, Деррон увидел под собой всю долину. Она была залита водой и выглядела более дикой, чем помнил ее Деррон, и все-таки это была та самая долина. Он миновал саженец у поворота лестницы и внезапно осознал, что через три сотни лет это тоненькое деревцо превратится в могучего патриарха с корявым стволом и густой листвой, не пропускающей лучей полуденного солнца. Ведь они стояли вместе с ней под этим самым деревом, смотрели на долину и выбирали себе холм — Господи, вон же он, тот самый холм, — только сейчас на нем нет деревьев, — на котором они хотели когда-нибудь построить себе дом и растить там детей, они хотели завести двоих...
Деррон продолжал подниматься дальше. Он чувствовал, что если задержится здесь, то дальше идти уже не сможет, а ему было необходимо идти дальше. И вот наконец он увидел мощеную площадку перед входом в собор. Его память сохранила самый узор этой мостовой, на которой когда-то в будущем они будут стоять вдвоем... Если остановиться здесь и смотреть на эту зеленую изгородь и статуи на сером фасаде собора, можно поверить, что его юность и любовь все еще живы, а война и горе не более чем дурной сон...
