— У тебя остался мир. Ты видел, каким он может быть красивым.
— О да. Конечно. Красивый, как сон пьяницы.
— Это не сон.
— Что бы это ни было, я отрекаюсь от него и вверяю себя своему Господу, который не покинет меня. Все остальное не считается.
— И даже я? — шепчет Алессия.
Я резко поворачиваюсь к ней, со злостью.
Рядом со мной никого нет.
На снегу — только мои следы.
Я иду по калле, узким улочкам с невероятными названиями:
Саллидзада Сан Канциано…
Калле дель Фумо…
Калле Ларга деи Боттери…
Калле делла Вида…
Когда-то эти узкие и кривые улочки были заполнены народом, буквально лопаясь от толпы туристов со всего мира, которые топтали древние камни, касались руками или краем одежды этих стен. Крики и музыка были звуковым покрытием, которое соединялось с воздухом, полным чудесных ароматов и менее приятных запахов, но и они вносили свой вклад в живое дыхание города.
Из всего этого состояла жизнь.
Теперь город мертв, и потеря всего этого раздражает. Ничего не осталось, ничего. Только пустота, тишина и холод. Нет ничего человеческого, не считая наших костей, развалин потерянных дней и сумасшедшего священника, который тащится по незнакомым улицам на север, к Острову мертвых. Ветер подгоняет меня, подталкивая в спину.
Холод сковывает мои ресницы ледяной коркой. Слезы — усталости, раздражения — сгущаются в узлы. Я не могу закрыть глаза, и держать их открытыми тоже не могу. Это пытка, похожая на ад Данте.
Микроскопические ледяные иголки проникают внутрь шарфа, покалывая щеки и губы.
Каждый шаг дается мне труднее предыдущего.
Я чувствую, как у меня кончаются силы, как то тепло, которое было у меня внутри, гаснет.
Как раз в тот момент, когда мне уже кажется, что я никогда не смогу выбраться из этого лабиринта, я выхожу на Калле делла Вида, и передо мной неожиданно открывается невероятное зрелище: два острова, превратившихся в две большие снежные крепости. Та, что поближе, возвышающаяся в нескольких сотнях метров от меня, это остров Сан-Микеле.
Венецианское кладбище.
Я падаю на колени. Мои губы бормочут бессвязные слова.
— Выше нос, святой отец! На колени — это уж слишком…
От изумления у меня открывается рот.
Потом я решаю, что и это, наверное, иллюзия. Еще одно жестокое чудо этого города.
Еще один обман.
Я изучаю деревянный пирс, к которому пришвартованы паромы. Он кое-где обломан, но все же по нему, должно быть, удобно спуститься до самого дна лагуны. А оттуда уже будет несложно дойти до острова. Главное, чтобы получилось спуститься.
— Святой отец, вы не слышите меня?
Я оборачиваюсь, чтобы покончить с этим видением.
Лицо Дэвида Готшалька превратилось в маску, состоящую из гнойников и ран. Одного глаза нет, другой полузакрыт под опухшим веком.
Я качаю головой, не веря своим глазам.
Пинок этого безумца, пусть даже слабый и плохо прицеленный, лишает меня всяких сомнений и валит с ног.
Готшальк наклоняется надо мной, встряхивает за плечи.
— Эй, священник! Как видишь, я не умер. Не умер, ага? Слушай, мы должны заключить договор: тот из нас, кто последним протянет ноги, должен отпустить второму грехи. Я совсем не хочу блуждать по Чистилищу. После всего того, что я сделал, я жду от Царствия Небесного лимузина с телевизором и тонированными стеклами. О да, раз уж нам всем придется совершить путешествие в загробный мир, лучше путешествовать с шиком, не так ли?
От его дыхания исходит отвратительная вонь: смесь гнили и сырого мяса.
Пока он тащит меня, перекинув через плечо, как тушу животного, его щека соприкасается с моей, обдавая меня зловонием. Даже у зомби в фильмах был более здоровый вид, чем у этого сумасшедшего проповедника.
Все еще держа меня на плече, псих продолжает идти по сломанному причалу, спускаясь на сухое дно лагуны.
— Мне было очень трудно тебя найти. Я прочесал весь город, улицу за улицей. Ну ладно, не прямо улицу за улицей, о’кей, иначе я бы увидел твои следы. Я думал, что найду тебя в центре, а не тут, практически в самой жопе мира. Потом, после того, как я прокружил бесполезно столько времени, я подумал, что надо обследовать церкви, базилики и все такое. И час назад — бинго! — наткнулся на твои следы, пошел по ним, и вот я здесь. Ты рад меня видеть, а?
Я закрываю и вновь открываю глаза, надеясь, что видение исчезнет. Что Готшальк вернется в ад, откуда вышел.
— О, я согласен: у нас с тобой есть разногласия. Некоторые трения. Но раз уж мы здесь, я бы сказал, то это подходящий случай помочь друг другу, если мы хотим довести до конца нашу миссию.
— Нашу?..
— Ну да. Ты что думаешь, я тупой? Что я не знаю, чем было то, что вы прятали в вашем вездеходе?
Готшальк делает ироничный жест рукой.
— Ты думаешь, что я не понял, чем твоя церковь хочет изгнать черного дьявола?
— Я не понимаю, о чем ты говоришь.
— Да ладно. Я же прочитал дневник твоего русского друга.
— Так это ты украл его у меня!
— «Украл» — это грубое слово. Скажем так: в наши дни так редко удается почитать что-нибудь необычное, что находка дневника Максима была лучом света в темноте безотрадной серости этой жизни, посвященной служению Богу… И еще это радио! Невероятное радио!
Готшальк почесывает шею. На ней лопается гнойничок, и ручеек липкой субстанции льется мне за шиворот.
Отвратительно пахнет гноем.
— Извини. Ты же, наверное, брезгливый, как и все священники. Конечно, вы уже не такие, как в прошлые времена. Времена костров и крестовых походов.
Я мечтаю потерять сознание. Заснуть и не слышать этого слащавого голоса, искаженного ледяным воздухом и, возможно, алкоголем, поскольку тошнотворный запах перегара тоже слышен в этом «букете».
Готшальк идет по середине склона, расставив руки в стороны и балансируя, как канатоходец.
Я смотрю, как доски дряхлого мостика прогибаются под нашим весом. Но он все же выдерживает, хотя и скрипит в агонии. В конце концов чудовищу удается поставить ногу на твердую землю того, что когда-то было морским дном. Под его сапогами похрустывает лед. Он сбрасывает меня в снег, как мешок.
— Ну вот, дело сделано. Видишь, ты, Фома неверующий?
Он вытаскивает из кармана грязной куртки страховочную веревку и нож. Напевая под нос, крепко связывает мне руки одним куском веревки. На другом, более длинном куске, делает скользящий узел и накидывает его мне на ноги.
— Я не могу больше тащить тебя на спине. Мы устроим санную прогулку. Вернее, я из тебя устрою сани.
Прежде чем я мог бы что-либо возразить, он подхватывает конец веревки и начинает тащить меня по свежему снегу. Под снегом слой льда, что облегчает ему задачу.
