— Не путай тяжи с абордажными зацепами. Разные ткани в основе. Разные механизмы, у зацепов в основном клюв, у наших тяжей первый рот гируда, второй, который вручную крепят — муравьиный. Наша задача, — Руслан ткнул пальцем наверх, — зацепить тэшку. И так, чтобы не догадались до поры. Почти у всех тэшек, горлинка, есть уязвимая область. Белое мясо живота, тонкая линия. Бронь там накладывается друг на друга, как чешуя, и можно сдвинуть пластины, если знаешь где и инструмент имеешь… У капитана нашего на этот счет все в порядке, пока они будут таращиться на куклу, он установит тяжи с муравчатым ртом. Иии все тогда получится!
— Ты, однако, очень уверен в своем капитане.
— Э, да как иначе?!
Медяна хмыкнула. Правда, по коже мороз продрал все равно — работу в открытом Луте она еще не видела. Буланко же зарядил тяж в катапульту, Мусин с другой стороны сделал то же.
— Пелена, капитан!
— Кукла!
— Тяжи готовы!
— Работаем, — подтвердил Волоха.
Сам он скинул свой жилет, затянул наручи с муравьиными головами.
Еремия сбавила ход. Тяжи ушли вверх. Заплелись в одно, влепились точно в подбрюшье тэшке, натянулись струной. Русый, не медля, прыгнул, обхватил этот импровизированный канат и споро полез наверх.
Пространство кругом дрогнуло и чуть размазалось, когда развернулась, растеклась Пелена. До поры Медяна видела ее только в обиталище — из стекла выточенной сфере. Пелена любила забавляться с новенькими, и рыжую она поначалу пугала, лепя для нее кричащие рты и изломанные силуэты. На родном Хоме Пелену звали туманницей или студеницей, ватной бабой, а здесь по-простому кликали пеленкой.
Она, кажется, не обижалась. Волоха подобрал ее на болоте, освободив из-под вбитых в сухое дерево ржавых вил — так местные расправились. Пелена уехала с Еремией. Отдавать долг.
Зазря капитан студенницу не тормошил, но тут помощь нужна была. Пелена вышла, облегла собой палубу и арфу, смазала белым борта… Стала Еремия незримой для тэшки. А после вылетела из тумана слепленная кукла. Запрыгала, закачалась, трясогузкой затрясла кормой перед тэхой. Сделанная из сухих листьев, старой одежды и прочего сора, вспоенная общей кровью, на костях лутовой птицы, для тэшки она выглядела точь-в-точь Еремией.
Русый лез быстро. Тяж не был похож по структуре на канат, обхватить его ногами было проблематично. Приходилось карабкаться за счет силы рук. Тэшка шла неровно, тяж тоже ходил ходуном.
Уже под самым днищем Волоха остановился. Лезвием отжал пластины чешуи, подсадил муравьиные головы. Те вросли под броню, укрепились. Намертво связали Еремию с тэшкой.
Волоха начал спускаться и в этот момент Еремия ушла вперед. Желоб кончился, корабелла набирала скорость.
— Эй! — изумленно окликнули Волоху с палубы тэшки.
Русый поднял взгляд и увидел направленный на него револьверный ряд. Улыбнулся, показывая клыки. Качнулся, висок обожгло горячим, и Волоха разжал руки.
Поймал себя на боковой движитель Еремии, хрипло выдохнул. Подтянулся, а там его уже схватил за шиворот Дятел, втаскивая на палубу.
— Грациозен, как мешок с дерьмом, гаджо, — похвалил скупо. — Однажды просвистишь мимо и не дай Лут подумать, что я буду скучать.
Впереди уже сиял зонтег Хома Рун.
— Еремия! Вались в пике, у тебя прицепом тяжелая тэха! Развези их по всему куполу!
Медяну снова перехватил Руслан. Девушка кошкой вцепилась в борт и только таращилась, хлебая ртом ветер. На корабелле, идущей в ревущем пике, она была впервые.
На тэшке сообразили, что отцепиться не удается и что мощная корабелла тянет их, как косатка рыбака. На верную погибель.
— Огонь! — крикнул Иночевский.
Вскинул руку, блеснул кольцами Лафона, отводя прямой удар. Еремию задело по касательной. Синее, водяное пламя занялось за один вздох, хлестнуло волной, грозя потопить, смыть за борт.
— Какой, нахрен, огонь, Инок, — прошипел Дятел, вытягивая из-под палубы пушку. — Только русалок мне здесь не хватало.
Огонь встретился с волной. Зашипело, а Еремия наддала, отчего пламя взбесилось, вскинулось на дыбы…
Так они и ввалились на Хом — ночной, крепко спящий, в шелковых лентах черных рек. Еремия не успела задержать бег, разгоряченная и обожженная. Грохнулась, пропахала грудью и килем травяное море.
Медяна не сразу, с трудом разжала пальцы. Те будто окостенели, так сильно она вцепилась в страховочные кольца. От потревоженной ночной травы густо пахло, кричали всполошенные птицы.
Девушка облизала пересохшие губы, обежала глазами своих. Все здесь. Все на месте. Где-то позади вспыхнули и занялись зарей обломки тэшки.
— Беее, — протяжно донеслось из-под крыла Еремии.
Медяна вздрогнула. Вполне мирный, деревенский звук вдруг показался чужим и даже грозящим. Отвыкла. И как быстро.
Внизу, под бортом, показался барашек. Девушка удивилась: руно его будто само по себе мерцало бирюзой…
Вспыхнул огонь — на этот раз ручной, фонарный.
— Что же вы, разбойники, наделали-то! — в голос запричитал невидимый мужик. — Барашков-то мне помяли! А вот пожалуюсь-то на вас хозяйке!
— Сделай милость, добрый человек, — сказал Волоха, вырастая у борта, рядом с Медяной. — Это как раз то, что нам нужно.
Глава 12
Юга открыл глаза.
Сколько ему было, когда он начал осознавать себя? Точно помнил — ходить начал рано, говорить — поздно. До поры ныл не своим голосом. Зверячьим.
Не плакал никогда, даже когда били. Шипел, выл стиснутым горлом. А потом бросался в глаза обидчику.
Не говорил, но слушал внимательно. Мир полнился звуками и запахами. Звуки были ему братьями. В них он находил покой и утешение. Звуки учили его двигаться, думать. Наблюдать. Подражать.
Он не лежал в зыбке. Выполз оттуда до года и сныкался под лавкой, сбил себе гнездо из тряпок и мягкой рухляди, выброшенной Провалами.
Мать сообразила не показывать его прочим. Молока ему не нужно было, чем питался — один Лут знал. Рос сам по себе, она сперва боялась, потом перестала. И верно, мороки мало: поставила миску с обрезьем каким, с творопом ли, тем и жил. Выбирался из своего укрывалища по ночам, ночами же сбегал.
Под руку пошел только на втором году. Видимо, подглядел, как прочие бабы с дитятями обходятся. Притащил тряпку-рубашку, сам в нее залез. Женщина, вздыхая от страха, подманила к себе. Тот подошел, глядя насквозь чужими, горячими глазами. Босой, с длинными, до пола, волосами. Узколицый. Глаза дырищами. Ногти или сточены, или обгрызены. Не поймешь, пацан или девка. Женщина вспомнила, как он выл в первые дни в зыбке. Не нравилось ему там.
Протянула руку, обмирая, тронула щеку. Кожа гладкой оказалась, прохладной, и — вполне человеческой. На касание подкидыш вздрогнул, вскинул головой, оскалился, показывая острые зубы. Полный набор. В ту ночь она его впервые расчесала. Приодела, затянула рубашку поясом. Худой, горячий, крепкий. И чистый — не иначе, в Провалах плескался ночами.
А когда обменышу пять сравнялось, поняла — красив. Выглядел старше. Привела в дом гостя, человека прохожего, не из деревни.
Подвела сына. Сама вышла, за надобностью.
— Какой ты… Юга, — рассмеялся человек, тряся прокушенной до кости рукой.
Подкидыш только шипел, показывал клыки. Забился в угол и таращился оттуда. Глаза что змеи.
— Ну. Ну. Не бойся. Смотри, что у меня есть, а? — человек вытащил из-за пазухи низку бус.
Ярко-зеленые, они были точно самородные огни в этой глуши. Как живые горячие душки Провалов.
Человек бесстрашно присел на корточки, поманил рукой. На глазах у него блестели плоские прозрачные щитки.
— Иди. Иди ко мне. Я добрый, я не обижу…
Подкидыш осторожно приблизился. Яркие бусы манили огнем.
— Чур не кусаться больше.
Человек положил руку ему на плечо, обменыш вновь показал зубы, но ему строго пригрозили.
