— Что вам от меня нужно? Дайте мне объяснения, Рокотов.
— Я не имею права дать объяснения — только предупредить.
— Система отреклась от меня. Теперь я не подчиняюсь требованиям системы…
— Офицеры подчинены системе до смерти.
— Я мертв, Рокотов. Я мертв для системы. И вы знаете, иначе передали бы мне не его предупреждение, а его приказ.
— Не стоит отстаивать это подобие жизни, Горный.
— Я отстаиваю не жизнь, а смерть, Рокотов. Я честный офицер и не позволю казнить меня, как изменника, или пристрелить, как крысу.
— Вы шпион Хакая — вы будете казнены согласно закону, согласно порядку.
— Не ждите, что я упрощу вам приведение в исполнение кары. Кару усложнили вы.
— Вы решили окончательно, Горный? Вы понимаете, что сопротивление отяготит кару?
— Я не жду от вас пощады, но не ждите пощады и от меня.
Рокотов прервал сигнал, но остался на месте. Он знает, что моя память — память правой руки главы Центрального управления СГБ… что о чужих мученьях мне известно больше, чем ему — только ищущему тех, кто должен спуститься в подземелья…
— Я буду рядом, Горный.
Я развернулся, отключая оружие, и пошел обратно… Рокотов идет за мной следом, не приближаясь и не отдаляясь.
Побледневший Ханс встретил меня тревожным взглядом, но спросить ничего не решился… А Олаф с настойчивостью выступил вперед, взявшись за оружие…
— Полковник, вы не убили его…
— Идем. Я не могу убить его, Олаф. Иначе — придет Тишинский… Он затравит нас…
— Но этот каратель…
— Да, он идет за нами, но это временно.
— Он не убьет вас?
— Убьет, но не сейчас.
— Да что все это значит, полковник?!
— Он следит, чтобы до приведения приговора в исполнение я был на глазах у Тишинского…
— Но зачем им все это нужно?
— Я не знаю…
— Будто руггера на червя ловят…
Я сосредоточился, отрываясь от неясных предчувствий.
— Что?.. Что ты сказал, Олаф?.. Что-то про червя…
— Бросьте вы эти аристократические замашки, полковник… Ну сравнил я вас с червем… И что?..
— Я не об этом. Что ты имел в виду?
— Вы что, не знаете, как на руггеров охотятся?
— Про червей не знаю…
— Они червей жрут. Червями мы их приманиваем. Иначе нам такого зверя никак не выследить и не завалить без техники, без специальной защиты. Мы засады под землей устраиваем, червей пуская, и следим, чтоб они не расползались…
— Хакай… Но теперь я не нужен ему…
— Может, кого еще ищут?..
— Я не знаю… Они могут найти без таких ухищрений всех… Не могут найти только Хакая…
Ханс, объятый недоумением, все-таки встрял…
— Как же не могут, его ж три раза сжигали дотла?..
— Его сжигали, но не сожгли. Его память где-то скрыта, и он возвращается — его разум возвращается в его теле…
Олаф запустил руку в разметанные волосы…
— Но человека не так просто сделать — нужно сложное оборудование…
— Мы не нашли памяти Хакая — не нашли никаких следов… Теперь не можем найти и его — воскрешенного.
Олаф вскинул на меня уверенный взгляд, подтверждая его кивком головы…
— Этот «дракон» — бог, как ваш заледенелый Снегов и его «тень». Бог, высший над жизнью и смертью, — не живой и не мертвый.
Я собрался возразить этому, погрязшему в древних сказаниях, одичавшему солдату, но не сумел — не нашел никаких опровержений…
— В общем, все верно, Олаф… только мы не называем их богами.
— А кто они тогда, как не боги?
— Великие воины и правители.
— Боги и есть — великие воины и правители, создающие, контролирующие и уничтожающие нас.
— Значит, нам придется действовать под их взглядом. Но я уверен, что скрыться можно и от глаз богов…
— Хорошо бы, полковник… И хорошо бы поскорей… А то этот следующий за нами офицер начинает напоминать охотника мне — охотнику…
— Сейчас мы будем отдыхать… Сейчас нам нет нужды скрываться от разведчиков, от ликвидаторов… Тишинский вместе с Рокотовым послал нам покой, пусть и временный… Это значит, что и злой дух способен допустить ошибку, Олаф…
Ханс сноровисто пробил дыры в консервном контейнере, насыпав на дно слой искрошенного осколками дорожного покрытия, залил в контейнер отработку и поджег, нанизывая на нож, как на вертел, разделанные тушки крыс. Я с отвращением смотрел на их беспомощно задранные корявые лапы и длинные голые обугливающиеся в огне хвосты… но запах свежего жареного мяса постепенно разогнал тошноту, вызванную видом этих тварей.
— Полковник, а вы, наверное, крысу впервые есть будете, да?..
— Да, Ханс…
— А у вас, в штабе Ясного, наверное, невиданные яства каждый день были, да?..
— Нет, Ханс, просто хорошая столовая… Я вообще в Центральном управлении СГБ служил… но и в Центральном штабе бывал нередко…
— Вы там, в штабе Ясного, верно, были, как под хрустальным куполом, да?..
— А ты знаешь, что такое хрустальный купол, Ханс?
— Нет… Знаю, что так говорят… Наверное, это что-то защищающее от всего…
— Верно, Ханс… И это защищает не только от стужи и зноя, но и от уродства… Хрусталь — чистое, прозрачное стекло, надсеченное для преломления лучей радужным сиянием…
— Как в Хантэрхайме… Я видел его издали — его сияние… Я знаю, что Хантэрхайм очень страшная крепость — холодная и жестокая, но очень красивая… Я слышал, что его сияния боятся, как его мороза, но я бы смотрел и смотрел…
— Его сияние ослепляет…
— А я бы мог смотреть до слепоты… Но Олаф мне никогда не давал смотреть… Он бы мне и этот хрусталь рассмотреть не дал…
— Правильно… Хрусталь только кажется прозрачным и чистым, как простое стекло, но он не показывает правды, искажая все блистающими гранями.
— Правда не красива. Это Олаф считает ее валькирией, прекрасной только оттого, что у нее в руках меч…
— У правды суровый лик… Она для нас — и обвинитель, и защитник, и судья… Без нее нет порядка, без нее нас нет…
— Но вы же жили без этой уродливой правды…
— Нет, не жил… Я не замечал красоты, не видя уродства… Я видел лишь высших офицеров, замерших статуями в парадных облачениях. Я не знал ни огня, ни стужи будучи в скупой прохладе белоснежных залов, не видел ни света, ни мрака под ровными отсветами штабных корпусов… Я был карателем, знающим о боли все, но не видящим всей боли — был только офицером, отдающим приказы и получающим донесения… Меня будто и не было… Я будто появился только сейчас…
Я понял это как-то вдруг… и почти удивился этой мысли… Моя голова горит, и сухой кашель душит меня, заставляя отрывисто лаять… заставляя вспоминать, что я — не статуя в парадном облачении… Я впервые ощущаю что-то сильное — ощущаю жизнь… боль, забивающую радость, и радость, затмевающую страх… Я чувствую силу, не сбитую этой больной слабостью… и волю, похожую на мощного зверя, а не на кусок льда… Я всматриваюсь в лицо Ханса, и, видя его открытую улыбку с черными беззубыми провалами, вижу белые залы штаба Ясного, силуэты генералов Совета РССР в черных шинелях… И я неудержимо хочу крикнуть им, что они только боги, только злые духи — что они не люди… что они не знают жизни… все они… И я еще не знаю… но я хочу узнать… А эти обледеневшие офицеры не позволяют мне…
