Интерлюдия 3
Дневник Пошты
Бандеролька попыталась вспомнить, когда она в последний раз читала дневник Пошты и о чем была та запись. Кажется, Пошта тогда впервые попал на Ярмарку в Симферополе. Эта запись настолько понравилась девушке, что она перечитала ее несколько раз подряд и, вполне возможно, могла цитировать ее по памяти…
… День двести девяносто девятый.
Впервые за долгое время я оказался в большом поселении. Симферополь, сильнейший из независимых городов Крыма. До Катастрофы он был столицей полуострова, хотя негласно делил это звание с Севастополем. Сейчас, если верить картам клана, от Севастополя осталось лишь пепелище, да и живем мы не на полу-, а на самом что ни на есть острове. Но даже столько времени спустя Симферополю не удалось вновь стать полноценной столицей.
Остров наш раздроблен и поделен на сектора влияния. На севере промышляют бандиты и пираты, степь находится под контролем Казачьей Сечи, а на юге набирают силу крымские татары. Это не говоря о том, что каждый мало-мальски уцелевший после Катастрофы город мнит себя удельным княжеством, копать-колотить.
Но единственным светлым пятном в новых порядках Симферополя для меня стала Ярмарка. До сегодняшнего дня я много слышал о ней и от других членов клана, и от простых встречных путников. И из их рассказов мне представлялось нечто невообразимое. Толпы музыкантов и уличных артистов. Прилавки уличных торговцев, ломящиеся от свежих овощей и фруктов. Музыка, танцы, веселье, товары со всего острова!
На деле же все оказалось далеко не так радужно, как я нарисовал в своем воображении.
Пред моим взором предстала… не помойка, конечно, но что-то очень на нее похожее. Грязные постройки, привалившиеся друг к другу, толпы калек и прокаженных, пристающие к каждому прохожему с требованием «подать патрончик ветерану и инвалиду», и жуткий затхлый запах. Конечно, все это безобразие творилось на подступах к Ярмарке, проходившей в бывшем торговом центре, вход в который охраняли как местные мордовороты, так и наемники из числа казаков. Но, как говорится, первое впечатление самое сильное.
– Сынку, – я почувствовал, как кто-то дотронулся до моего ботинка. Я был верхом на Одине, так что и без того невысокая старушка, завернутая в тысячу грязных платков и шалей, казалась совсем крохотной. Я решил, что она тоже хочет попросить у меня патрон или банку тушенки, и уже было потянулся к сумке с припасами, притороченной к седлу, как старушка выдала: – Сынку, купи девочку! Хорошая девочка, чистенькая…
– Копать-колотить!
Мне впервые захотелось ударить женщину. Заехать мыском ботинка по ее гнилым редким зубам. Но я смог погасить вспыхнувший внутри меня огонь негодования и просто проехал мимо.
В этот момент я почувствовал у себя во рту тошнотворный привкус тухлого мяса. Боги, до чего же могут опуститься люди ради выживания? Продавать своих (а может, и чужих?) детей первым встречным. Гниль.
Стараясь как можно скорее забыть неприятную старуху, я пришпорил Одина и рысью промчался остаток пути до Ярмарки. Оставив верного скакуна на попечение мальчишки-конюха, предварительно велев строго-настрого не причинять ему малейшего вреда (велел коню, а не мальчику), я наконец-то шагнул в прохладу помещения торгового центра.
Здесь публика оказалась гораздо приятней. Опрятно одетые покупатели и просто пришедшие поглазеть на Ярмарку жители Симферополя и окрестных поселений. Длинные торговые ряды с одеждой, оружием (естественно, незаряженным), всевозможной утварью и разной мелочовкой, способной хоть немного скрасить убогие жилища небогатых обитателей острова.
Но мое внимание привлек огромный шатер в центре помещения. Цветастый, сшитый из белых и красных полотен ткани, он сиял разноцветными огнями неоновых ламп. Думаю, на одну только иллюминацию хозяева шатра потратили немалые средства. Хотя, допускаю, что все расходы компенсировали управители Симферополя.
Подойдя поближе, я услышал доносившуюся из шатра мелодию. С трудом пробившись сквозь столпившийся вокруг шатра народ, я смог оказаться напротив входа и понять, что это была не просто мелодия, а песня, исполняемая группой бродячих музыкантов.
Черные-черные-черные травы
сквозь асфальт до ее обнаженных колен —
она любит меня словно пленная,
приговоренная…
Черные-черные-черные реки
текут из ее опущенных век —
и я просыпаюсь простреленным
и беспомощным,
как ребенок.
И нет никого с нами,
и нет ничего проще —
наполнена снами
пустынная площадь.
Иди по ней медленно
(раз-два),
дыши теперь ровно
(раз-два-три),
и нет – никого не было,
и нет – ничего кроме!
– Так! Платить будешь? Если нет – то проваливай! Нечего тут на халяву уши греть! – огромный верзила в кожаном фартуке, пахнущий застарелым перегаром и чесноком, возник передо мной словно из воздуха.
Первым моим желанием было рефлекторно ударить вонючего бугая в кадык, но я вовремя вспомнил, что обещал не ввязываться в неприятности на территории Ярмарки. Так что я просто расплатился с неприятным типом двумя патронами и оказался внутри шатра.
Белая-белая-белая кожа
и синяя вязь из разорванных струн —
она скоро уйдет, бесшумная,
словно кошка.
Туда, где отброшено, будто одежда,
тело без боли и без следов.
Моя тонкая, грустная, нежная —
я почти готов…
И нет никого с нами,
и нет ничего проще —
наполнена снами
пустынная площадь.
Иди по ней медленно
(раз-два),
дыши теперь ровно
(раз-два-три),
и нет – никого не было,
и нет – ничего кроме!
Теперь я мог рассмотреть музыкантов вблизи. Песню исполняла удивительной красоты женщина. Если судить по ее седым локонам и неглубоким морщинам на лице и кистях рук, ей было не меньше пятидесяти лет. Но вот ее голос звучал пронзительно юным. А ее глаза! Они буквально светились жизнью. И это несмотря на то, что песня была довольно грустной.
Черные-черные-черные реки
текут из ее опущенных век —
и я просыпаюсь простреленным
и беспомощным…
Черные-черные-черные травы
сквозь асфальт до ее обнаженных колен —
она любит меня,
она любит меня…
Она любит меня!
Она любит МЕНЯ![5]
Аккомпанировавшие женщине музыканты замерли, инструменты их смолкли. На секунду в шатре повисла глубокая тишина, буквально через секунду уступившая место оглушительному шквалу аплодисментов.
