А Лохматый усмехнулся так, понял мои страхи, а потом кивнул, догадку мою подтверждает:
– Да, – говорит, – жучок мы удалили. Там, не волнуйся, все залеплено, как надо. А все остальное, братишка, у тебя на месте.
А тут я бровь свою ощупываю и понимаю, что и пирсинга этого дурацкого тоже нет, а потом палец в ухо затолкал, чувствую – и микрофон удалили!
А Лохматый вдруг меня за подбородок взял, к свету лицо повернул, присвистнул и спрашивает:
– А тебе ничего не кололи?
А я смотрю: у него глаз один мутный совсем, а через все лицо шрам идет. И еще я думал, что он моложе намного, а он старый уже почти, лет, наверное, сорок. Я его так близко и не видел никогда. Наверное, у меня на лице отразилось что-то, потому что он вдруг все понял, усмехнулся.
– Что? – говорит. – Страшный я? А ты думал – красавцем окажусь? – а потом ко второму оглянулся и говорит. – Ты бы пареньку дал чего поесть, а то он тут уже сутки почти сидит, – и опять ко мне повернулся. – Ну так что? Кололи тебе что-нибудь или нет?
– Кололи, – говорю. А голос у меня от долгого молчания сиплый. – Икс-ви в больнице, я чуть не помер.
– Ну надо полгать… – он усмехнулся.
А тут второй вернулся и принес мне термос с чафе и бутерброд с консервированной ветчиной. А я на Лохматого во все глаза смотрю, не могу оторваться. Как кролик на удава, чесслово. А он сидит такой расслабленный, на меня тоже смотрит, улыбается, зубы у него желтые, но улыбка добрая. Второй мне кружку с горячим чафе в руки сует, я ее машинально в руки взял, а руки у меня трясутся. Лохматый увидел это и говорит:
– Ну что же ты так боишься? Ты не бойся.
А тут я вспомнил, что убить его должен, а у меня даже пистолета теперь нет. Как же его зовут? Кажется, Абакум. Тут я кружку на пол поставил и спрашиваю его:
– А за что ты, Абакум, Шнурка убил?
У него с лица улыбка пропала.
– Какого, – говорит, – Шнурка?
– Друга моего, – отвечаю, – Димку Семина, – и кинулся я на него. Думаю, застрелить нечем, я его так достану.
Но мне не дали. Набежало сразу в комнату человек, наверное, пять. Анжелина эта лает. Меня от Лохматого оттащили, к полу прижали. Трое на мне сидят, так, что я вздохнуть могу с трудом, двое Лохматого с пола поднимают. Но что удивительно, никто не ругается, говорят так тихо, по-деловому:
– Может, он того? Тронулся? Связать его?
– Бедный пацан… Тронешься тут с такого…
– Да, наверное, связать надо.
А я ору:
– Слезьте с меня все, слезьте! За что он Димку убил? За что? За чемодан дури Димку убил! За гребаный чемодан! И цепочку, цепочку мою, ему на спину положил! Думал, испугаюсь, дурь твою обратно притащу! А фиг тебе! Фиг тебе, понял! Все равно доберусь до тебя, Лохматый, все равно доберусь…
Но кричать я так мог сколько угодно долго, потому что эти трое меня крепко держали. Ну и через какое-то время я выдохся. А Лохматый к этому времени отряхнулся, одежду в порядок привел, обошел эту кучу малу и возле моего лица на корточки сел.
– Ты чего, – говорит, – малец, реально умом тронулся? Какой чемодан?
И тут я понял, что он не шутит. Не знает он ничего.
– Какой? – хриплю. – Коричневый такой с триметодолом.
А Лохматый и говорит:
– Ну-ка отпустите его. Пусть расскажет.
А они ни в какую. А он с ними даже спорить не стал.
– Отпустите, – говорит.
И голоса даже не повысил, но появились у него в голосе такие железные нотки, что сразу же чувствую: отпустили. Сел я, сижу, смотрю на него снизу вверх, а остальные настороже стоят. Готовы, если что, сразу кинуться. Но вот ощущение, что это они делают не потому, что он им платит или боятся они его, а за то, то они его уважают и не хотят, чтобы с ним что-то случилось, не проходит. Я в первый раз тогда такое увидел. А он повторяет:
– Давай, расскажи мне про чемодан.
Ну я и рассказал. И как мы с Джокером этот чемодан нашли, и про то, как перепрятали, и про то, что мне Рамирес рассказал. Ну я как до Рамиреса дошел, так он меня остановил.
– Ясно, – говорит, – все с тобой, Шурыч. Развели тебя как лоха. Это они умеют.
И тут у меня вроде как перед глазами прояснилось, и все сразу на свои места встало! И Шварц этот, и Ромберг, и даже Чика! А с чего я вообще взял, что чемодан принадлежит Лохматому? Да с чего я вообще взял, что в чемодане именно триметодол? Там, вообще, может, пустышки лежат!
– А Рамирес? – спрашиваю. – Он же мне сказал, что это ваш чемодан!
– А Рамирес уже сто лет стучит, – отвечает мне Лохматый. – Не стучал бы, давно бы загребли. Все, кто на улице стоят, все стучат, куда надо. А иначе как бы бюреры такой порядок навели? У них все под контролем, братишка!
– А кто же тогда Шнурка убил? – продолжаю я спрашивать, хотя ответ уже очевиден.
– Да кто тебя на меня натравить хотел, тот и убил, – отвечает мне Лохматый. – Сам подумай, были такие?
А мне чего думать? Я и так знаю, что это этот, с разными глазами. Шварц из БНБ. Я взгляд отвел и головой киваю, мол, ясно.
– Ну вот, – говорит Лохматый. – Вот мы все и выяснили. А ты, Шурыч, умный парень. Только в следующий раз сначала все анализируй и только потом на людей кидайся. Хорошо?
Ну я в ответ кивнул, а голову не поднимаю. Стыдно мне. Стыдно так, что и сказать в ответ нечего. Да он вроде бы и сам это понял. А тут еще псина его эта вонючая подошла ко мне и давай в лицо лизать. Тьфу, да и только!
Ну они и засмеялись. Говорят, мол, Анжелина наконец-то влюбилась. До этого она, оказывается, только к Лохматому нежные чувства испытывала, а тут непонятно с чего расчувствовалась. Я ее слюни с лица рукавом вытер, а Лохматый мне руку протягивает.
– Пойдем, – говорит, – Шурыч, я тебя кое-с кем познакомлю. Заждался он уже тебя.
И тут я испугался. Я вообще не знаю, где нахожусь, украли меня самым натуральным образом, ткнули в нос какую-то тряпку, и вот я здесь! А теперь еще меня, видите ли, кто-то ждет. А Лохматый говорит:
– Ну не дрейфь! Пойдем!
А у меня че, выбор есть?
Я его руку взял, на ноги встал, а ноги меня совсем не держат. Шатаюсь. Ну Лохматый это как увидел, так и говорит:
– Костя, ну-ка приведи пацана в порядок, а то он сейчас упадет.
Ну Костя этот вышел вперед, мордоворот каких мало, толстый такой, но веселый, все улыбается, усадил меня на стул, на котором Лохматый раньше сидел. В глаза мне фонариком посветил, молоточком по рукам и ногам постучал, велел язык высунуть, а потом и говорит:
– Да вроде бы все в порядке! Перенервничал просто. Ну, может, еще дибром не выветрился, хотя времени уже порядком прошло, – это он об этой гадости сказал, которой мне надышаться дали. А Костя мне и говорит:
– Извини, братишка, что пришлось подышать этим, объяснять, что мы свои, времени не было.
А я все сижу и думаю, какие они мне, на фиг, свои? У меня своих вообще в этом мире не осталось. Даже Серега и тот меня стороной обходит.
