А я все слушал и удивлялся, мне все это таким знакомым и родным казалось, что даже не по себе становилось иногда. Мне конечно, возле отца хорошо было, но все же как-то тревожно. Мне же десять лет подряд долдонили, что конви – это отбросы общества, живут одной ненавистью ко всему человечеству. А они вон как живут: за товарища жизнь отдать – принцип. Стал я отца расспрашивать как это так: жизнь отдать? Ведь жизнь – это же главное, что у человека есть. Как ее отдавать-то? А он мне и отвечает:
– Это там, наверху, главное, что у человека есть – это жизнь земная. Вот они и готовы друг другу глотки перегрызть, лишь бы прожить ее в тепле и в комфорте. Да и верно, нету больше у них ничего, нищие они в этом смысле. Проживут дни свои в этом клубе, как ты там его называл: «Небеса обетованные»? Ну вот, проживут они на «небесах» этих, дергаясь да прыгая, да дурь всякую принимая и друг с дружкой у корыта толкаясь, да и помрут. И будет им только «тьма и скрежет зубовный». А нас новая жизнь ждет. Ты представляешь себе вечность? А ведь она будет… И если тебя ждет вечность, можно же потерпеть всего несколько лет?
Я его слушаю, верю и не верю. Привык уже, что просто так люди друг для друга ничего не делают, а если и делают, то только для того, чтобы перед другими выпендриться или тебя унизить. Но с другой стороны понимаю: вытащили меня вот эти ребята из такой передряги, из которой я сам бы никогда не выбрался. За просто так вытащили. И отцу все это время помогали за просто так. Че с него взять-то? С него, как и с меня, взять нечего. Нищие мы. Зато вместе. Это я тогда так думал. Не знал я еще, что нам совсем ничего оставалось.
А еще я спросил отца, почему все говорят, что конви – ненормальные, которые только того и ждут, чтобы конец света пришел?
А он волосы мне на затылке взъерошил, улыбнулся и говорит:
– Это они боятся, что Господь свергнет этого ихнего наипервейшего и всех на свой суд призовет. А нам-то чего боятся? Мы об этом каждый день молимся: «Да приидет царствие Твое и да сбудется воля Твоя…» Тогда же царствие придет не это – от князя тьмы, а Божие! Наше. Где добро победило! Там не будет этих твоих… как их…. ираид и ромбергов…. Там только те будут, кто сердцем чист, а душою – светел. Понял?
Я, конечно, не все понял, но говорил он так, что верить хотелось. Не так, как Ираида или даже Натали там или Ромберг. Он говорил так…. С верой и с любовью…
В общем, понял я тогда, что есть на свете человек, который меня любит. А еще, оказывается, есть Бог. И это, наверное, Он меня сюда привел, потому что если бы не Шварц этот со своим чемоданом, то отец меня, наверное, никогда бы и не нашел. Оказывается, у конви в БНБ свой агент был.
А я вот еще подумал, потом уже, правда, намного позже: а что заставило меня этот чемодан перепрятать? Не хотел я, чтобы дурь на улицу попала или все-таки в глубине души жадность была? До сих пор понять не могу. Мне бы очень хотелось, чтобы первое. Но все-таки иногда думаю, что и второе там тоже было… Это я потом только понял, что Бог и грехи наши и даже зло попускает, чтобы мы к Нему пришли, и что реально: «Пути Господни неисповедимы». Но это уже потом было. А в тот день я был просто счастлив, как щенок какой-нибудь, который, наконец, свое логово нашел.
Я потом про Кутузова, ну про дядю моего двоюродного Анатолия стал отцу рассказывать, думал, ему это интересно будет, а он даже слушать меня не стал.
– Даже не называй, – говорит, – при мне этого имени, слышать не могу. Иуда!
Оказалось, что это он тогда на нашу семью донес, что родители православие исповедуют. Ему даже премию за это дали. Вот только не спасла его эта премия от инвалидности…
Ели мы в тот день, наверное, раза два, а что ели – не помню. То есть вообще не помню, неважно было. Мы говорили, говорили. И даже в карауле и то шепотом переговаривались, хотя, наверное, нельзя было. Я отцу про Маришку рассказал, и что вытащить ее из централа хочу, тоже рассказал. А он отмахиваться не стал, понял, что у меня все серьезно, только головой покачал и попросил, чтобы я один туда не совался, он мне поможет. А еще он сказал, что завтра с утра мы к отцу Евлампию пойдем, там меня причастить можно будет и благословение на освобождение Маришки попросить. Если отче благословение даст, значит, точно все будет хорошо.
– А вдруг не даст? – спрашиваю я отца.
А он и отвечает:
– Ну как не даст, замучают ведь девчонку. Нет, мы и так сходить можем, но если с благословением – это все равно, что гарантию получить. Отец Евлампий – он такой. Его благословение много значит. А может, и подскажет чего полезного.
Ночевали мы в комнате отца: маленькая такая сырая каморка. Все вещи собрали, рюкзак я сам упаковал. Признаться, вещей-то было – кот наплакал. Лаймер Длинного разбился в этой потасовке в лесопарке, так, кое-какая одежка, туалетные принадлежности, пара фонарей – один мой, второй мне отец дал, да нож Джокера, который я в рюкзак сверху положил. Отец на полу лег на пенку туристическую, не раздеваясь, а я на дощатом топчане. Он быстро уснул, а я долго-долго уснуть не мог, все переваривал, думало том, что днем произошло, да и вчера тоже, ну и о завтрашнем дне тоже думал. На отца смотрел. А тот спал тихо, не храпел, а когда я пошевелился и рукой о деревянную головку кровати ударился, он проснулся моментально, фонарь включил и сразу сел, словно и не спал совсем. Привычка, еще с тюрьмы. А потом он понял, что это всего лишь я, и сразу же опять уснул. Ну через какое-то время и я задремал. Если бы я знал, что дальше будет, я бы, наверное, совсем не спал.
….Проснулся я от того, что от стены шел шорох, словно по ней что-то ползет. Я фонарик включил, чтобы посмотреть, что это такое, и обомлел: по стене пластиковый прямоугольник лезет. На ножках.
Робот!
Он, наверное, в щель у потолка пролез с той стороны, где тоннели пустые. А еще слышно, что за стенкой кто-то возится.
Ну я как заору, а потом двинул по роботу кулаком, только гель этот в разные стороны брызнул! Отец подскочил, увидел гадость эту и тоже как заорет:
– Беги, Шурыч! Рюкзак хватай, тапки в руки и пошел-пошел! – а сам уже в коридоре. Наша комната крайняя была, за стенкой уже никого не было. Ну он в темноте по коридору метнулся. Я – за ним. Там на середине коридора сигнализация была. Отец рычаг вниз дернул, сирена завыла, и сразу освещение аварийное включилось. Я по-первости растерялся. Он же меня инструктировал, что делать, в случае, если бюреры полезут, но тут все из головы вылетело. А отец и кричит:
– К двери, Шурка! Туда! – и рукой машет в конец коридора, а там, в конце коридора дверь такая маленькая, толстая на поворотном затворе.
Тут люди стали из дверей выбегать, по коридору комнаты были на обе стороны. Я к двери подбежал, рюкзак с бутсами бросил, стал затвор поворачивать, а не могу: или сил не хватает, или заржавело. А тут отец подскочил, навалился. Ну мы вдвоем на затвор налегли, я тянул, что есть мочи, да и у него жилы на шее и висках вздулись, и крякнуло там вдруг что-то и пошло, пошло колесо вращаться, а тут вдруг как бахнет! Меня о стенку швырнуло, смотрю: и отец на полу лежит, а кругом клубы пыли, песка и цемента клубятся. Оказалось, что стенку, рядом с которой комната наша была, бюреры взорвали, я думал, они сейчас свой «Торнадо» врежут и все: хана тогда нам всем, но они только через пролом гранаты со слезоточивым газом закинули. Я слышал: по коридору что-то брякнуло, а потом зашипело, и белый дым по полу пошел. А отец после взрыва уже в себя пришел и кричит:
