Еще через четыре часа облизывание губ перестало хорошо помогать. Я отметил, что это слишком рано, но ведь перед этим долго висел, опаляемый огнем, а затем выпил лишь несколько глотков.
Губернатор оказался прав: у меня было достаточно времени, чтобы 'отдохнуть' от предыдущей пытки, но от переживаний 'отдых' получился скомканным, да и не был уже нужен. Когда прошло двенадцать часов, сухость, как опытный полководец, захватила не только губы, но и рот. Слюна стала не такой, как прежде, более вязкой, тягучей. Но в целом я чувствовал себя сносно, даже мог размышлять.
Оставив попытки 'договориться' с кувшином или воздействовать на то, о чем не имел никакого представления, я отбрасывал один за другим смелые планы побега. Цепи были крепки, мои ноги почти вообще не могли двигаться, а разведенные в стороны руки сдвигались сантиметров на десять, не больше. Замков у цепей не было, звенья казались цельными и прочными. Конечно, я попрыгал как мог, надеясь, что хоть одно звено лопнет, но вскоре устал, не достигнув никаких результатов.
Мне удалось забыться сном. Что снилось - не помню, но я часто просыпался и неизменно видел перед собой белый платок на темно-сером полу. Потом закрывал глаза и сверкающее пятно еще долго танцевало под веками.
Окончательно проснувшись, я долго ворочал сухим языком в сухом рту, пытаясь отыскать хоть каплю влаги. Прошло около двадцати часов и мне становилось хуже.
Я пытался думать о резервуарах, магах и Лиме. Почему земляне, те, кому посчастливилось родиться с магическим даром, не могут им пользоваться дома, а должны переходить в другой мир? Мне пришла в голову нелепая мысль, что по той же самой причине, по какой ребенок, выросший в семье крестьян, становится крестьянином, а не, например, музыкантом, хотя к музыке у ребенка явный талант. Земляне-маги не нужны Земле. А Лиму нужны.
Когда прошло больше суток, заметил интересную деталь. Моя кожа тоже высохла, начала шелушиться и сморщилась. Она выглядела почти как у старичка. Я подумал, что неутоляемая жажда - это ничто иное, как ускоренная старость. Я быстренько состарюсь и умру - обычное дело.
Нельзя сказать, что меня взбодрила эта мысль, но я всерьез думал о том, чтобы закричать, позвать губернатора и попытаться с ним договориться. Хотя о чем нам разговаривать? Что ему предложить? Я ведь до сих пор не знаю даже, кто он такой. Кричать я передумал и даже не стал проверять, смогу ли что-то крикнуть.
После полутора суток мне надоело считать часы. Я висел, уставившись в одну точку на столе, и лишь изредка переводил глаза на что-то другое, чаще на миску или платок. Мои мысли текли неторопливо, словно поезд, который одно время несся как сумасшедший, а теперь постепенно замедляется, готовясь полностью остановиться. Конечно, мне хотелось пить. Все это время я испытывал невероятную, глубокую жажду, но отчего-то быстро смирился с тем, что воды не получу. Откуда? Я не верил в свой резервуар, хотя и пытался подражать йогам по силе самовнушения. Меня мог освободить губернатор, но он не придет. Я копил свою жажду, как копит блестящие монетки мальчишка. Вскоре моя копилка-терпение оказалась забитой под завязку, но 'монетки' жажды прибывали и прибывали. Просто лились рекой.
Примерно на третьи сутки, не помню точно, я впервые потерял сознание. Это длилось недолго, но мне стало жаль, что пришел в себя. Забытье похоже на смерть, а смерть - на забытье. Переход между одним и другим незаметен. Меня вполне устроил бы такой конец. Ты как бы засыпаешь и больше не просыпаешься. Кто может сообщить тебе, что ты умер, а не спишь? Можно ли быть мертвым, думая при этом, что спишь? Любопытный вопрос.
День на четвертый мне стало значительно хуже. Появились галлюцинации - какие-то разноцветные пятна, они скакали по комнате и напоминали то ли собак, то ли кошек. Я уже не роптал на судьбу и даже почти не шевелился, лишь иногда поднимая голову, лежащую на столе. Впереди стояла миска и до нее можно было дотянуться, если слегка податься вперед. Но к чему так делать? Миска была пуста и суха. Я ее разглядывал так долго, что изучил каждую трещину и царапину. Теперь мог бы нарисовать эту миску по памяти.
Я умирал медленно и хотя мне не удалось поторопить свою неспешную смерть, наконец настало время, когда почувствовал - все, осталось чуть-чуть. Эта мысль даже слегка обрадовала, а затем я ощутил странную легкость. Мысли будто засияли и заскакали с прежней силой. Так, наверное, вспыхивает огонь перед тем, как погаснуть.
Я внезапно понял, что эта легкость закономерна. Когда человек умирает, он уже не привязан к досадным ограничениям: на нем не висит капризное тело-обуза, над ним нет власти туповатых земных начальников, ему даже неинтересно, что о нем говорят. И неважно, продолжает ли как-то существовать умерший или нет. Смерть все равно - венец жизни, самый ее расцвет, высшая цель. Я наконец взобрался на эту гору и теперь стоял почти на самой вершине.
Оставалось сделать только шаг, мне даже почудилось, что поднимаю ногу, но отчего-то в мыслях нога ощущалась очень тяжелой. Будто в нее что-то вцепилось и не пускало. Мои чувства так перепутались, что казалось словно в ногу вцепились не коряга или камень, а звук. Равномерный звук, напоминающий ход старинного хронометра. Мой угасающий разум полюбопытствовал в последний раз. Часы? Но часы шли гораздо тише.
Я открыл глаза. Наверное они тоже изрядно подсохли, потому что видели плохо, расплывчато. Я с трудом сфокусировал их на столе, а потом и на миске. Мне хватило сил удивиться еще раз. Столь знакомая миска слегка изменилась. Нет, края остались прежними, а вот дно выглядело блестящим и синеватым. Я даже сначала не понял, что это, но потом, когда на дне появился расходящийся круг, догадался. В миску равномерными каплями падала вода. Вершина моей жизненной горы вдруг ожила и устремилась ввысь. Я, счастливый альпинист, оказался снова у подножия. До вершины мне еще идти и идти.
Серебристый балдахин резанул по глазам мягкими бликами. Я снова лежал на кровати в спальне на светло-лиловом постельном белье. Мое самочувствие оставляло желать лучшего, но только моральное. Физически я чувствовал себя хорошо.
Рядом с кроватью у стены стояла высокая корзина. Мне сначала показалось, что в ней зонтики, но, присмотревшись, увидел - шпаги. Изогнутые эфесы были так красивы, что сами просились в руки. Я поднялся и, не ощущая никакой боли, ничего неприятного, подошел к корзине и вытащил одну из шпаг. В эту минуту я задумал убийство.
Мысли еще не успели толком оформиться в решение, как в спальню вошел губернатор. Он был одет теперь в черный камзол с золотистыми пуговицами. Глаза вошедшего смотрели испытующе, а губы улыбались так широко, что даже бородка слегка растягивалась в ширину.
