Схрон. Дневник выживальщика. Книга 7. Underground - Александр Сергеевич Шишковчук

— Простите мою вину, командир! — прошептал Григоренко. — Просто мне было холодно, мне нужны живительные калории…

— Мы на задании, воин!

— Простите еще раз, командир… — окончательно смутился он во сне.

— Брахма простит, — проворчал Иннокентий и потом, смягчившись, добавил: — Держи вот, боец.

На его ладони лежала половина семки. Она даже будто светилась и пульсировала от распирающих волн энергии.

— О! Та самая? — разинул челюсть Григоренко.

Иннокентий кивнул.

И сержант Григоренко, который был в этом сне воином веганского братства, немедленно проглотил божественное угощение, о котором ходили легенды и о котором они, простые бойцы, не могли и мечтать.

Сила хлынула в изможденное дефицитом Омега-3, жиров и витамина В тело. Григоренко ощутил себя, словно те придурки из презренного Ютуба, которые летали над водой с помощью адских водометов.

Лицо командира под капюшоном тронула скупая улыбка.

— Да пребудет с тобой сила Великого Подсолнуха, боец.

— Во имя, Белого Брахмы! — ударил себя в грудь Григоренко, обливаясь слезами божественного экстаза.

И они беззвучными тенями понеслись через лес. Среди ветвей тут и там мелькали и другие воины зеленого братства. Григоренко не знал, куда они бегут, но это было и не важно. Его так захватил этот процесс, что улетели перелетными птицами все воспоминания. О постылой ментовке, в которой после того случая с побегом задержанного, многообещающая карьера сорвавшимся товарняком полетела в пропасть. О том, как он забросил спорт, стал бухать на дежурстве, избивать и набутыливать задержанных, ставить на бабки незадачливых комерсов. О том, как молодая жена сначала перестала спать с ним, а потом и вовсе свинтила в Петрозаводск с более перспективным мусором.

После чего Григоренко окончательно слетел с катушек. Тот период жизни остался в памяти безобразным пятном блевотины, засохшей на полу вокзального сортира. К ежедневной литрухе на службе прибавились пара-тройка водных после, которые он поднимал с другими сотрудниками, когда поблизости не было Сергеича.

Неизвестно сколько бы продолжалась бездарная жизнь сержанта Григоренко, если бы в один из дней с небес не снизошло атомное дыхание Брахмы, которое испепелило блудных сынов человеческих. Остались только избранные и заблудшие. Заблудшие преумножали тьму, пребывая в скотском животном бытии, пожирая друг друга за мешок гречи, горсть патронов патронов и бензин. Избранные же, познавшие суть, под семенем благодати Великого Подсолнуха, стали очищающими стрелами Брахмы, разящими порождения хаоса в лице заблудших.

Сначала он тоже был заблудшим. Также как и другие бывшие сотрудники, он радостно примкнул к банде Сергеича, совершал налеты на деревни и дачные поселки, грабя, сжигая дома и портя девок.

В тот памятный день для бывшего сержанта Григоренко перевернулось все. Они с корефанами возвращались после удачного рейда обратно в Райцентр, который под руководством Сергеича постепенно превращался в укрепрайон.

Все были навеселе. Еще бы, в открытом кузове «шестьдесят шестого», обвешенного листами железа для защиты от шальных пуль, трясся и дрожал шикарный хабар. Целый пучок молодых шалав. Скоро у Сергеича день рождения, поэтому их отряд решил доставить телок, так сказать, «в целости». Так что тряслись девчонки напрасно.

Не радостно было и Григоренко. Царапающее душу чувство не отпускало с самого утра. Вдруг все, чем он занимался последнее время, стало вызывать омерзение. Девки были какие-то не прикольные. Громче всех голосила черноволосая упитанная шкура. Хотелось подойти да выкинуть ее нахуй за борт. Остальные были вообще не приветливые. А одна рыжая так посмотрела, что у Григоренко напрочь отбило вялую мыслишку что-либо в нее совать. Хотя фигура у нее была просто атас.

Соратники-упыри в ментовских бушлатах тоже выбешивали конкретно. Не помогала ни бутылка водки, передаваемая по кругу, чтобы не замерзнуть в открытом кузове. Ни обычно смешные шутки Сени Сидорова, бывшего лейтехи, который, стоя за пулеметом, курил одну за одной и хохотал, щуря красную от бухла и морозного ветра ряху. А мудаки Степан, Толик и Федя, то и дело цепляющиеся к девкам, и вовсе вызывали желание разрядить в каждого по магазину «пятеры». Благо, этого добра здесь, в кузове, было завались.

Когда остановились в очередной раз отлить и размяться, Григоренко решил перебраться в кабину их «машины Апокалипсиса».

— О, Григораш! Давай, располагайся! — обрадовался водила, веселый мужик лет сорока, звали его Коляныч. — Будешь?

Он протянул початый пузырь.

— Да не, чет мутит меня, — ответил Григоренко. — Подмерз слегонца. Поспать хочу.

— Ну, полезай на антресоль тады! — сказал друган Коляныча, который тоже сидел в кабине. Григоренко не помнил, как его зовут. Знал только кликуху этого мужичка — Раммштайн. Стрелял тот плохо, боец был никудышный. Зато механик от бога.

Григоренко забрался на узкую койку, накрылся бушлатом и попытался уснуть. Безуспешно. Хотя это и так был сон. Из деревянных колонок, что находились как раз за койкой, хрипел гнусный шансон. Машина снова пришла в движение, рыча на подъемах и прыгая на ухабах и колеях. Да к тому же Коляныч с Раммштайном начали спорить.

— Бля, да ты запарил, дружище, ща моя очередь! — возмущался Раммштайн. — Мы же договаривались!

— Да погодь, погодь, братан, — отвечал Коляныч, ловко управляясь с баранкой и отхлебывая водку, — Давай ща ищщо одну песню послушаем!

— Мы, блять, ее уже пятьсот раз седня слухали.

— Да ты прикинь, нахуй, она меня ну ваааще стягает.

— Пошел ты нахуй тогда! — Раммштайн отвернулся к окну. — Останови, бля!

— Схуяли? — смеялся Коляныч. — На, во, хлебни-ка лучше.

— Останови, грю! В кузове поеду! — огрызался Раммштайн.

— Ладно, ладно, ладно, ебаный ты карбюратор. Давай свой сраный диск.

— Ты задрал, Коляныч, так базарить. Тебе же тоже нравятся песни с моего диска!

— Неа, пара треков только зачетные, остальные — хуйня.

«Владимирский централ» захлебнулся на полуслове. Вместо него загрохотал мощный беспощадный марш.

— Во, бля! — заорал Коляныч, врубая на полную громкость. — Пиздатая, сука, песня!

Суровый немецкий голос громыхал непонятными словами, а когда начался припев, водила стал подпевать, расплескивая водяру:

— ТУХАСТ! ТУХАСТ МИХ! ТУ ХАСТ МИХ ГЕБРАУХ! ШАЛА-ЛА-ЛА, СУКА! Аааааа! ТУХАСТ!

Два корефана вскоре примирились. Коляныч выбросил пустой флянц в окно, а Раммштайн откупорил еще один. Заиграла новая песня, уже потише. Тут же по крыше кабины кто-то застучал прикладом.

— Эй, Колян, навали-ка музла! Хули не слышно стало? — орали из кузова.

— Ща, братва! — откликнулся водила. — Ща, нахуй!

По лесной дороге мчался, разгребая стылую грязь, многотонный зверь. Гремели бронепластины, заглушая визг девчонок, дребезжал жестокий музон, в такт ему орали шесть яростных луженых глоток.

— бесновалось среди лесистых сопок раскатистое