– К двери, Шурка! Туда! – и рукой машет в конец коридора, а там, в конце коридора дверь такая маленькая, толстая на поворотном затворе.
Тут люди стали из дверей выбегать, по коридору комнаты были на обе стороны. Я к двери подбежал, рюкзак с бутсами бросил, стал затвор поворачивать, а не могу: или сил не хватает, или заржавело. А тут отец подскочил, навалился. Ну мы вдвоем на затвор налегли, я тянул, что есть мочи, да и у него жилы на шее и висках вздулись, и крякнуло там вдруг что-то и пошло, пошло колесо вращаться, а тут вдруг как бахнет! Меня о стенку швырнуло, смотрю: и отец на полу лежит, а кругом клубы пыли, песка и цемента клубятся. Оказалось, что стенку, рядом с которой комната наша была, бюреры взорвали, я думал, они сейчас свой «Торнадо» врежут и все: хана тогда нам всем, но они только через пролом гранаты со слезоточивым газом закинули. Я слышал: по коридору что-то брякнуло, а потом зашипело, и белый дым по полу пошел. А отец после взрыва уже в себя пришел и кричит:
– Сашка! Противогазы! – и тычет мне за спину. Я обернулся, а там спасбокс старый висит, без крышки, и внутри противогазы. Я противогаз оттуда вытащил, к отцу бросился, а он кричит опять:
– Себе! Сначала себе!
А я уже чувствую, как дыхание перехватывает, так что и вдохнуть-то уже сложно, прижал противогаз к лицу, вернулся за другим, отцу подаю, а он уже рядом стоит. Противогаз схватил, надел и нырнул куда-то в этот слезоточивый туман, а я слышу: там еще и еще гранаты по коридору катятся. Я несколько раз с силой выдохнул, чтобы воздух под противогазом от газа очистить и вроде нормально стало, а кругом кошмар: люди полуголые по коридору мечутся, кто с оружием, кто с ребенком под мышкой. И тут мне под ноги малышка из этого тумана падает, волосы русые, длинные, платьице темненькое. Задыхается, а лет ей, наверное, около трех. Я в спасбоксе пошарил, смотрю, а там детских противогазов нет. Ну я взрослый взял. А куда ей взрослый, разве только всю голову в него запихать, он же не прилегает нигде!
А мой противогаз в этот момент запотевать начал. А тут еще туман, и я ничего не вижу, кроме этой девчоночки махонькой, а она на спину перевернулась, бледная совсем и задыхается. Я думаю, у нее астма, наверное, была, а тут такое! А мне-то что делать? Но тут вдруг из ниоткуда мужик появился. Схватил ее на руки, дверь эту металлическую рывком открыл, через порог перепрыгнул да и пропал в темноте. И я тоже понимаю, что драть надо, а куда я побегу, когда отца рядом нет? А тут вдруг отец снова из дыма появился, за спиной Калашников болтается, дверь еще шире распахнул, я смотрю, а за ним куча народу бежит. Он их вперед пропустил и меня спрашивает:
– Ты Абакума видел?
А я головой мотаю, мол, нет. Ну он ругнулся и опять в туман нырнул. Я за ним! Не видно ничего и ясно, что еще немного и бюреры штурм начнут, буквально секунды остались. А мимо меня женщины бегут с ребятишками, все в противогазах. Здорово тут у них все это дело организовано – первые секунды, конечно, неразбериха, но минуты не прошло, как они уже покидают тоннель. И тут я заметил у провала первые фигуры нападавших. Ну и они, видать, нас заметили и сразу огонь открыли. Отец меня к какой-то двери толкнул, чтобы от пуль уберечь, а сам к другой по полу перекатился и оттуда отстреливаться начал. Двигался он, как настоящий военный, хотя и не был им сроду, он раньше журналистом работал.
Ну я тоже в дверь вжался и понимаю, что ситуация-то патовая: мы с ним по разные стороны, а по коридору пули свищут, мясорубка натуральная, а сзади у двери уже кричат, видать, зацепило кого-то. Мне в лицо то и дело осколки камня и кирпича летят. И ни вперед, ни назад, и Абакума нигде нет. И тут отец как заорет:
– Лохматый! Ты где?
И слышу, вроде идет кто-то! Прямо по коридору несмотря на пули все ближе и ближе шаги такие тяжелые и уже рядом совсем. И еще слышу, что-то тяжелое по коридору волокут. Я обернулся, смотрю, а это натурально Лохматый и еще несколько его ребят. На лице у каждого маска какая-то, видимо, бронированная, а перед собой они толстенный такой металлический щит толкают на колесиках, а сзади у щита упоры противно по полу скрежещут. А в руках у Абакума огромный такой пулемет, а за спиной ранец висит. Я такие пулеметы в фильмах только и видел. Ну они нас от пуль отгородили, Абакум тут же в коридоре встал, как рыкнет отцу из-под маски этой:
– Уводи пацана! Закрывай затвор! – а потом пулемет вскинул, в амбразуру на щите просунул и на курок нажал! И тут как загрохочет! Аж с потолка все посыпалось! И все они огонь открыли, и больше я уже бюреров не видел. А отец схватил меня за руку и по коридору поволок. Сам пригинается на всякий случай и меня тоже старается пониже пригнуть. Ну правильно, от рикошета никто не застрахован.
Там у двери парень лежал мертвый, я смотрю, а кеды-то у него знакомые такие, зеленые… Отец над ним наклонился, пульс пощупал и головой мотает, мол, все – нету пацана. А потом он рюкзак схватил, а я – ботинки свои, и мы дверь опять открыли и выбежали, отец ее захлопнул, и слышу, в темноте на затвор сразу навалился. Ну я помогать стал. Потом фонари достал. Один отцу отдал, а второй включил. Смотрю, а там так хитро сделано, что дверь с той стороны уже не откроешь, только взрывать. Я говорю:
– Пап, а как же Абакум?
А отец смотрит на меня, у него противогаз тоже запотел, – не потому, что нам жарко, а просто здесь в коридоре холодно, – он вроде бы опомнился и противогаз стащил, и говорит громко, чтобы и я услышал:
– Абакум выберется, там ходы есть! Надевай ботинки и айда!
Я тоже противогаз снял, ботинки натянул, и мы быстро вперед по коридору побежали. Но отбежали мы недалеко, потому что вдруг раздался такой взрыв, какого я еще не слышал, я хотел было обернутся, чтобы посмотреть, но тут меня отец на землю толкнул, а потом словно налетело на нас что-то сзади, и снова – темнота…
Потом, уже когда много времени прошло с этого момента, я думал, может быть, мне надо было отца за руку держать или вперед его пропустить, или вообще никуда не бежать, а остаться там, с мужиками этими и с Абакумом и тогда – кто знает? – быть может, тогда все было бы совсем по-другому. Но тут ведь как? Неразбериха, бой этот, когда соображать? Да и кто же знал, что все именно так случится? Никто…
Очнулся я: кругом темнота. И тихо. Так тихо, что слышно, как сердце бьется. Или, может быть, это кровь в висках стучала? Не знаю. Я из-под кучи битого кирпича выбрался, себя ощупал – целый вроде. Давай на ощупь в темноте отца искать. А где искать, непонятно, кругом только камни острые, арматура торчит, стекло битое, и мне даже страшно стало: вдруг меня насовсем засыпало, и я умру тут без света и воздуха? У меня даже ладони вспотели. А про темноту так вообще старался не думать. Если думать про нее начнешь, такого сразу надумаешь, что и вовсе раскиснешь. А потом я понял, что заблудился и где руками шарю вообще непонятно. Что делать? Я крестик этот махонький под балахоном нащупал, хочу помолиться, а как – не знаю, все из головы вылетело напрочь. Я почему-то в темноте этой даже шептать боялся, словно меня кто-то услышать может. И тут вдруг рюкзак нащупал, а там в кармане зажигалка была. Я колесико крутнул, такой маленький синенький язычок пламени появился, я поначалу ничего, кроме пламени этого и не видел. А потом вниз посветил и фонарь свой нашел. Он, оказывается, чуть сзади и сбоку был, его должно было засыпать, а вот не засыпало. Я бы его все равно без зажигалки не нашел бы. Сначала фонарь не работал, но я отсек для батареек наощупь разобрал, посветил туда зажигалкой, а там батарейки просто сдвинулись, бывает такое на дешевых фонариках. Ну я пальцем на них надавил, чтобы обратно встали, отсек опять закрыл, включил. Посветил туда-сюда, сердце у меня тут и оборвалось. Потому что из кучи битого кирпича рука торчит. Отцовская рука. Серая такая от пыли. И как-то я по этой самой руке сразу понял, что он мертв. А может, и не по руке, может, сердце подсказало. Между родными людьми, знаете же, бывает такое. Я про все в этот момент забыл. И про темноту, и про бюреров, и про то, что у меня же ничего, ничего, кроме папы, на свете нет, что я один теперь совсем остался. Я только тогда, как сумасшедший, кирпичи эти рыл, чтобы до него добраться. А все остальное мне тогда все равно было. Даже если бы меня и засыпало бы совсем в этом коридоре – безразлично.
