– Кто? – сипло и с угрозой спросил Косой.
– Баклан и Толик Лентяй… они… – засипел Андрей, – они спустили лестницу Джокеру… Мы не ждали днем, ты сам говорил… воды дай…
Федя снял фляжку с пояса и, приподняв голову Андрюхе, стал его поить. Тот поперхнулся, откашлялся и продолжил:
– Баклан как раз с ружьем и дежурил. Когда я услышал выстрел, вышел и напоролся на Лентяя, он мне нож и сунул, сука. Темно-то как…
– Ночь уже.
– Косой, слышишь… – Андрей задышал часто и прерывисто, – отомсти за меня Лентяю. Я знаю, ты не такой, они всё трындели, что ты нас бросить хочешь, что Джокера боишься, что к нему надо уходить, пока не поздно… Ты же знаешь, я не стукач. А надо было! Думал, они просто трусы, а они…
Ворон не договорил, его голос оборвался на полуслове и затих. Федор нагнулся, прикрыл ему веки и сказал негромко, но отчетливо: «Отомщу за всех, Андрюха».
Обойдя пятый этаж, стали спускаться.
– Пятнадцать – и только двое ублюдков Джокера, – сухо сказал Косой. – Женщин они увели. Но нет еще Мишки Ангела, Шустрого, Димона и Серого.
Косой вопросительно посмотрел на меня. И в глазах его было столько боли, что, выплеснись она сейчас наружу, я в ней захлебнулся бы.
– Думаешь, они тоже к Джокеру?..
Федя кивнул. Похоже, он уже никому и ничему в этой жизни не верил. Я обнял его за плечи.
– Пошли к старому, груз скинем и Джокера навестим.
И я увел его, держа за плечи. Косой как-то внезапно постарел. Мне показалось на миг, что больше никогда я не увижу улыбку на его лице.
* * *
За углом дома кто-то плакал. Я поднял факел, всматриваясь в темноту. Из темноты к Федору метнулся мальчишка.
– Косой! Ты пришел! Они всех убили! Всех убили!.. Федор обнял его.
– Я знаю, Шустрый, знаю.
– Там наши, – махнул Шустрый в темноту, – мы с охоты шли, когда крики услышали.
– Кто? Кто там? – всматривался Федя в темноту, увлекая Шустрого за собой. Пройдя немного вперед, мы увидели два тела.
– Димон и Серый, – определил Косой.
– Прости, дядя Косой, я испугался и убежал… прости… – лепетал мальчишка.
Федор внезапно потеплел и потрепал его по голове.
– Ничего, Шустрый, мы отомстим. Вот, возьми, – и он снял с шеи один автомат.
Пацан, не веря своим глазам, неловко принял его в руки, утер слезу и сказал:
– Я оправдаю, я больше никогда тебя не подведу, дядя Федор.
– Я верю, Серёжка, верю. А где Мишка Ангел?
– Он с нами ходил, но на обратном пути решил к старику зайти, там вас с Толстым подождать. Федор кивнул.
* * *
Хаймович что-то тихо бубнил, но его никто, кажется, не слушал. Мишка по прозвищу Ангел, с большими черными глазами и не по-мужски длинными ресницами, сосредоточенно набивал магазины. Керосинка на столе чадила. Дымный запах солярки пропитал комнату. Косой всё считал и что-то прикидывал, перебирая оружие.
– Я таки считаю неразумным брать с собой ребенка, – проговорил дед.
Ребенок под именем Шустрый бросал на Хаймовича испепеляющие взгляды.
– Ну посудите сами, шансов перебить всех у вас просто нет, а вернуться живыми – и того меньше. Оставьте его здесь. И вообще, не порите горячку. Месть – это блюдо, которое подают холодным. Нужно всё обдумать, взвесить и выждать момент.
– Вот мы и выждали, – зло сказал Федор, – пойдем, пожелаем им спокойной ночи.
– Федор, мне кажется, вам нужно понять одну важную вещь. Пострелять и погибнуть проще простого. Месть – это значит, прежде всего, выжить и отомстить. Ну хорошо, раз вы так не понимаете, скажу иначе: измените прерогативу. Что для тебя важнее – вернуть Луизу или убить Джокера?
Федор после этих слов словно очнулся от тяжелого сна. Я подошел и положил руку ему на плечо.
– Дед верно говорит, давай по-тихому попробуем. Где он женщин держит, я знаю.
– Часовых я беру на себя. И как проникнуть знаю.
– Толстый, ты никак в гарем наведывался? – усмехнулся Миша, насчет женщин – далеко не ангел.
– Нет. Но мысли, как это можно сделать, были. Понимаешь, туда с соседнего здания для меня перепрыгнуть раз плюнуть. Потом кошку цепляю и вниз до нужного окошка. Думал, постучусь, авось откроют.
– Это ж как нужно оголодать, чтоб до такого додуматься! – покачал головой Хаймович.
– А если пробиваться? – спросил Шустрый.
– Пробиваться – дохлый номер, гарем в самом конце здания. Через всех точно не пройдем.
– Гладко говоришь, – с сомнением размышлял Федор. – А на деле? Ну спустишься ты, ну в окно залезешь. А женщины заголосят? И хана тебе!
– А чего им голосить?
– Толстый, ты свою морду в луже видел? Про зеркало не спрашиваю, ты в него хрен заглядывал когда.
– Да уж не кривее твоей! – оскалился я. – Хватит не по теме базарить. В окно залезу, найду Луизу и по веревке спущу ее тебе. Ты внизу в это время часовых снимешь. Идет?
– Идет, – согласился Федор. – Поспешим. Светает скоро. И мы заспешили. На пороге Косой тормознул пацана:
– С дедом останешься.
– Но…
– И никаких но! Я не хочу опять вернуться в пустой дом. Отвечаешь за деда головой.
– А…
– Вот именно. Ты обещал меня больше не подводить. Или забыл?
Шустрый насупился и вернулся в дом.
– Дай вам Бог удачи, – сказал Хаймович и перекрестил нас.
* * *
Не ходят у нас по ночам. Вдвоем и даже втроем не ходят. Даже вооруженные до зубов не ходят. Если только большой толпой. И то всегда есть шанс дойти, но кого-нибудь не досчитаться. Пропадают люди бесшумно и бесследно по дороге. Ночью выходят на охоту те твари, что днем спят. Я не раз находил поутру растерзанных в клочья торков. А кто их так мог уделать, даже не представляю. Справиться с панцирем торка никому из известных мне тварей не по силам. Не зря детей пугают Призраком ночи. Говорят, он безликий и бестелесный властелин ночи, и когти его остры, как лезвия, а зубы, как стекло, и нет от него спасения одинокому путнику. Днем он прячется в подвалах, а ночью выходит на охоту. Мы и без этих сказок сторонились подвалов. В них и без Призрака ночи хватало всякого. А вот идти так, как мы, среди ночи, размахивая факелами, – это всё равно, что на ужин зверей подзывать. Полное безумие! И пусть в одной руке ты держишь факел, а палец второй лежит на курке, из темноты всегда есть кому прыгнуть на тебя сверху или сзади. И палец бесполезно будет жать на курок. Недолго, правда.
Я усмехнулся своим мыслям. Умею взбодриться, когда нужно. Но пока Бог миловал, до Джокера уже рукой подать, а ни одна сволочь нас не побеспокоила. Звери, они тоже чувствуют настроение. Мы шли полные решимости убивать. Что творилось в душе у Косого – так просто тихий ужас. Он представлял, как его брюхатую Луизу тащат грязные, лохматые уроды, как пинают в округлый живот. И руки его впивались в автомат до судороги, до полного онемения конечностей. А дальше… Мне самому стало дурно от его мыслей и захотелось рвать руками врагов, вспарывать ножом животы и вытаскивать кишки, вырывать бьющиеся сердца.
