стал учеником скетха-кузнеца, который ковал стальные тела для Йамаранов. Казалось, будущее рыжего мальчишки определено, и оно ему даже нравилось.
Ярдис горевал по погибшему другу, по его напрасно потраченной жизни, но ни с кем, кроме Римара, не мог об этом поговорить. Он частенько стал заглядывать к нему в кузню в единственный свободный час перед сном. Постепенно они сблизились — их роднила тоска. Оба оплакивали ту судьбу, которая не принадлежала одному, но принадлежала другому, потому и находили утешение в разговорах. Римар скорбел по утраченной возможности превоплотиться в Йамаран. Ярдис тосковал по непрожитой жизни, по тем её радостям и горестям, запахам и вкусам, ощущениям и переживаниям, которые, как он сначала думал, так хотелось, но не довелось узнать Каннаму, а потом понял: так хочется, но не суждено узнать ему самому.
Когда скетхи встречали свою двадцатую осень, над ними исполнялся ритуал наречения: каждый получал имя, которым будет назван Йамаран, и новые чётки, которые станут темляком на его рукояти. Близость Превоплощения ещё никогда не была столь ощутимой, столь реальной, хоть до неё ещё и оставалось пять лет.
Ярдис долго привыкал к тому, что он теперь не Ярдис, а Верд, и видел, с какой нежной тоской Римар смотрел на его новые чётки-темляк, повязанные на запястье. Так старики, чей век почти истаял, смотрят на молодых, едва вступающих в жизнь.
Сам же Верд всё чаще ловил за хвост незваную мысль, тихомолком проскакивающую в его молитвы, особенно в те вечера, когда от красоты заката перехватывало дыхание, а в уголках глаз едва не вскипали слёзы. Эта мысль пугала его настолько, что однажды он сам попросился в колодец уединения и не желал покидать его даже спустя три дня — потому что так и не смог изгнать из головы крамольные думы. Правильным было бы поделиться своей бедой с наставником, с отцом наиреем или хотя бы с Римаром, но и этого Верд сделать не мог: слов не находилось, а горло словно забивалось смесью извести, земли и глины.
«Единый и вездесущий Первовечный, ты одарил меня великой благодатью — силой аруха, и я должен послужить тебе, став Йамараном. Но ты сотворил столь прекрасный мир! Быть его частью, видеть этот мир глазами, слышать ушами, осязать кожей, познавать его грани всем человеческим существом — а не только арухом, закованным в Йамаран, — это желание столь сильно во мне, что я дерзаю просить, чтобы ты не требовал от меня становления, позволив просто быть. Быть тем, кто я есть…»
«Но Первовечный создал тебя амарганом, — вмешивался голос разума, прерывая молитву. — Не полагаешь ли ты, что твоя человеческая жизнь ценнее, чем служение в Йамаране?» И память тут же услужливо подсовывала страницы исторических книг с описанием кровопролитных войн, в которых Гриалия выживала и сохраняла свою независимость, не став чьей-то колонией только благодаря непобедимым Чёрным Вассалам, вооружённым Йамаранами. А следом шли мысли о том, что настоящих войн не было уже тридцать лет — только набеги кочевников. Гриалию стали побаиваться, отложив захватнические амбиции и наладив с нею торговые связи. Численность Чёрного Братства заметно сократилась, и так ли благословенна теперь служба Йамаранов, как тогда, когда они действительно стояли на защите своей страны от захватчиков? Но Йамаран в среднем живёт в три раза дольше человека, за это время может случиться и не одна война.
«Первовечный создал амарганов, но в Йамараны их превоплотил человек. Чья на то была воля — Первовечного или только человеческая?» — острой булавкой колола ещё одна страшная мысль, почти ересь.
«Но мы сами выбираем, кто мы есть».
8. Не человечьих рук дело
Через три года после государственного переворота в Гриалии (настоящее время)
В Талунь Тшера вернулась ещё до света. В окнах трапезной постоялого двора мигали жёлтые огни масляных светильников, за ближним ко входу столом собрались «сплошь озабоченные лица», как мысленно охарактеризовала Тшера хозяйку, старосту с сыновьями, Вадора и Биария, когда вошла внутрь. Перед каждым стояла разлитая по чаркам руйя, только Биарий не пил — он ответственно хранил завёрнутые в несколько слоёв плотной ткани Йамараны, накрепко, обеими руками прижав к своей могучей груди.
— Чего не спите? — спросила Тшера, когда все взгляды впились в неё с немым вопросом. — С Драконом вашим, — «с ящерицей теперь уж», — я договорилась, девок завтра отпустят, больше никого не тронут, харратов гонять продолжат. А вы им за харратов — дань, на какую изначально уговаривались, без лишнего, — и, не дожидаясь ответа, пошла к лестнице на второй этаж.
На третьей ступеньке её настиг букет разнообразных звуков: от облегчённого оханья до победного кряканья, а у дверей в комнату догнал Биарий, всё так же прижимавший к себе Йамараны, скользнул за ней в дверь — Тшера не переставала удивляться, как такому огромному парню удаётся просочиться в любой узкий ход, не прилагая к этому особых усилий. Когда дверь закрылась, он протянул ей клинки.
— Ай, у тебя кровь. Ты ранена? — спросил, тревожно оглядывая Тшеру.
— Она не моя.
Тшера вздохнула с усталостью и лёгкой досадой — расспросов не хотелось, да и не нужно знать кому-то, кроме йотаров, каким образом они с Драконом «уговорились». Биарий её настроение уловил, но всё равно оглядел её ещё раз, придирчиво-внимательно, смешно насупив белёсые брови, будто доискивался, точно ли с ней всё в порядке? Точно-точно?
— Иди уже спать, Бир, скоро рассвет, не до болтовни, — сказала Тшера. Заметив, как он пригорюнился, окликнула у самых дверей: — Я привела тебе кавьяла.
Тот расцвёл улыбкой, словно ребёнок, получивший праздничный леденец, но спохватился:
— Ай, как же Орешек? Если я теперь поеду на кавьяле, вдруг Орешек обидится?
«Орешек весит меньше тебя, кавьялу он обрадуется».
— Орешек потрусит следом, привяжешь его повод к седлу, — как могла мягко ответила Тшера. Бир ответом остался доволен и вышел из комнаты.
Она стащила с себя заляпанную кровью Драконову рубаху и «свадебные» полупрозрачные шаровары, комом швырнула провонявшую йотарским домом одежду в угол и нагая рухнула на мягкую свежую постель.
«Вот бы сейчас ещё горячую ван…», — проползла ленивая мысль, но конец её затерялся в дремотном сумраке.
— Эр!
Что-то бухнуло, ойкнуло, грохнуло, вновь ойкнуло, ещё раз грохнуло, опять бухнуло и раздалось уже приглушённое:
— Просыпайся! Ай, там такие новости сказывают!
Тшера приоткрыла один глаз, упёрлась взглядом в закрытую дверь и таз для умывания, свороченный на пол вместе с кривоногой подставкой.
«Вбежал, бахнул дверью, смутился, рванулся назад, сшиб таз, запнулся о него, захлопнул дверь с той стороны».
Тшера села в кровати, натянула одеяло до ключиц.
— Заходи, Бир. А впредь — стучись.
«Мне-то — что с гуся вода,
