— А что я ему должен был сказать? — нахмурился поляк. — Что у кума первач знатный и мне не терпится пробу снять?
— Правду, пан Збышек. В нашем деле она самое верное средство, если хочешь чтоб тебе доверяли.
— Ты-то, пан Михал, знаешь ее? — исподлобья взглянул на Телегина проводник.
— Три года… — произнес старшина веско. — Сам сказал…
— Да, — кивнул Збышек, даже не притворяясь, что не понял. — За это время горы с места сдвигаются, а тут — живое болото… Парочка хороших ливней — и все по-другому. Но, как признаться командиру, что не уверен я в старых гатях? Думаешь — это прибавило бы духу твоим товарищам?
— Вряд ли, — вынужденно согласился Кузьмич.
— Вот и я не хочу преждевременно людей баламутить. Спрошу у кума. Понадобиться — помощи попрошу. Авось, и не придется пана капитана тревожить… Ну, пойдем? А то время бежит… Командир потом спросит…
— Пошли… — Телегин двинулся следом, спрашивая уже глядя в спину проводнику. — А там, у замка? Ты тоже еще какого-то кума или куму искать будешь?
— Не, пан Михал. Там мне помощь не нужна. Там я каждое деревцо, каждый кустик в лицо знаю. Там они сами мне все расскажут и покажут. У себя я не оплошаю и окно с сервантом не перепутаю…
— Не понял, причем тут посудный шкаф?
— А это с Кубусем однажды случай такой приключился, — охотно объяснил поляк. — Аккурат на крестинах его первого сына, Томаша. Моего крестника. Мы тогда крепко погуляли…
— Угу, значит, самогон у кума, все же, хороший? — уточнил старшина. — И не отпирайся, проговорился.
— Зачем языком попусту молоть… — Збышек шагал, будто не седьмой десяток разменял, а самое большее — третий. — Придем, попробуешь — оценишь. Так вот… Ночью душно куму стало, решил он окно открыть. Дергал, дергал, а оно ни в какую. Кум осерчал да и вышиб кулаком стекло. Вдохнул свежего воздуха и опять спать улегся.
— И в чем юмор?
— Кума утром крик подняла, что ночью какая-то пьяная зараза в серванте стекло разбила. Хорошо, хоть посуду праздничную не переколотила. Кум-то, спросонья да похмелья, сервант с окном перепутал, — хохотнул поляк.
— Забавная история, — Телегин, припомнил свое катание на спине уссурийского тигра, случившееся с ним в сходных условиях, и смеяться не стал.
Збышек посмотрел на старшину и, видимо, догадался, что у того тоже имеется подобный опыт, потому как ткнул разведчика дружески кулаком в бок и рассмеялся еще громче.
— Кажется, пан Михал, у наших народов общего много больше, чем пара добрососедских войн?
— Это, как водится, — согласился сибиряк. — Тут народ теснее живет, вот и собачится по пустякам. А в тайге иной попутчик бывает дороже родни. Пусть и самой близкой по крови, но — живущей за сотни верст. И случись в чем надобность — добраться к ним не будет никакой возможности.
* * *
К хутору вышли, как и предполагал Збышек, примерно через полчаса быстрой ходьбы. Богатый то был хутор. Зажиточный. Настоящие хоромы… Солидный дом, на большую семью — шестистенок с выгульным крыльцом. Большой амбар. Просторный хлев. И еще пара хозяйственных построек общего назначения. Хорошо здесь жилось хозяевам, не бедно…
Вот именно, жилось.
Дотла не выгорели только каменный фундамент дома, закопченная до смоли изразцовая печь, дымоход и нижние венцы хлева.
— Матерь Божья! Это как же так? — поляк позабыв обо всем на свете бросился на пожарище.
Старшина остался. Не препятствовал. Присел на стоявший в сторонке пень — судя по несчитанным зарубкам, на нем хозяева кололи дрова. Достал кисет и стал сворачивать самокрутку. За три года, особенно, как погнали фрицев обратно, Телегину приходилось видеть столько руин и пепелищ, что, казалось бы, можно уже и привыкнуть. Ан нет — не так остро, как впервые, но каждый раз сжималось сердце, и что-то темное, дикое начинало ворочаться в груди солдата, занимая еще чуть больше места в его душе.
То зрела ненависть. Самая страшная — холодная, расчетливая… Которая не оставит места в сердце для христианского милосердия и прощения. Слишком далеко шагнули фашисты за грань добра и зла, тем самым как бы вычеркнув себя из рода человеческого. Нет и не будет места этим выродкам на Земле. Не имеют они права жить… И что бы там не говорил замполит о дружбе и пролетарском единении с германскими тружениками, якобы пострадавшим от фашизма не меньше других народов, у Кузьмича на это счет было свое мнение.
Бешеного пса, что набросился на человека, следует пристрелить, а хозяина — так наказать, чтобы вдругорядь даже кошку заводить опасался, ежели за животиной углядеть не умеет! В этом Телегин не сомневался. Значит, и с Германией так же надо поступить!
Вот только, как именно наказать всю страну, в которой, после этой войны, наверное, тоже одни бабы с детишками останутся, старшина никак не мог сообразить? Чтоб и отомстить по справедливости, и чтоб самим в, ошалевшее от крови, зверье не превратится.
Пока Кузьмич раздумывал, вернулся проводник. Чикнул зажигалкой и поднес к самокрутке.
— Нашел?.. — Телегин пыхнул дымком и протянул «козью ножку» поляку.
— Спасибо… — Збышек дважды к ряду жадно затянулся. — Нет… Слава Иисусу, кажется, все успели уйти.
— Хорошо, коли так… Остальное неважно. Если живы — отстроятся…
Кузьмич встал.
— Жаль, нам теперь помощи ждать не приходится. Придется самим как-то тропу искать.
Ответить поляк не успел. Краем глаза старшина заметил среди веток шевеление на том уровне, куда большому зверю не влезть, а для белки или куницы — тень была слишком большая. Без раздумий, Кузьмич оттолкнулся от пня и повалился вперед, сшибая наземь и проводника.
Секундой позже хлопнул выстрел. Из карабина…
А еще через мгновение послышался другой звук. Как от оплеухи или хлесткого подзатыльника.
— Przepraszam bardzo, państwo! Przypadkowo…* (* Прошу прощения, господа. Это случайно…)
Голос был юный. Того возраста, когда по тембру хлопца еще не отличить от девушки.
— Хороша случайность, — поднялся поляк. — В живых людей стрелять… Ни слова не сказав — бабах и все? Разве ж я вас так учил? Что молчишь, Янек? Скурвий ты сын… С тобой разговариваю…
— Дядя Збышек?.. — недоверчиво переспросили с дерева.
— Нет, Святой Дух. Слезай и отца позови. Впрочем… Он и сам уже, наверняка, сюда бежит. Небось, не оглох.
Зашуршали листья, закачались ветки, и из кустов показалось двое парней. Один — постарше, лет семнадцати. Второй — моложе года на три. Оба белобрысые, словно мукой присыпанные. Старший держал в руке карабин.
— Ну, и с чего вас угораздило пулять в нас? — проводник начал демонстративно снимать ремень.
