Сергей Малицкий - Блокада

— Когда пешком идем с Файком, обязательно тройку собираем, — проговорил Рашпик и оглянулся на примолкшего Ройнага, — Ребят тех, правда, уже нет, с которыми я Файка таскал. Потом — да, без Файка не обойдешься. А тут вязать его надо, да и не просто так, а к жердине, да на плечи ее, а то погрызет всех. Просто зверем воет.

— Посмотрим, — оскалил зубы Файк, подставляя руки и ноги Хантику, — Потом посмотрим, что с тобой на других венках будет. Сколько ты проходил? Три? Четыре? Я слышал, что пятая, которая за городом перед увалами, по- страшнее этой будет. Вмиг в ледышку человека превращает!

— От кого ты слышал? — скривил губы Рашпик, — От Горника? Это он тебе сказал? А того, что он до Бирту добирался, не говорил? Нашел кого слушать. Если Горнику верить, он тут первый герой и главный охотник. Только один он всегда ходит. Не проверишь!

— Что там? — повторил вопрос Пустой. — Расстояние какое? О времени уж не спрашиваю, слышал про эти заморочки. Что с грунтом? Ямы? Овраги есть? Деревья толстые? Камни? Вдруг видимости не будет никакой?

— Насчет ям не знаю, — пробурчал Рашпик, — Оврагов нет. Такая же равнина, как и здесь. Она так до холмов и идет. И толстых деревьев нет, никаких деревьев нет. Ты оглянись, Пустой, вот эти кусты оттого и мелки, что, когда тут пленка стояла, ничего в ней не росло. Только они и вытянулись. А поближе к ограде уже и дубовники поднялись. Насчет расстояния тоже не скажу. Пытался я когда-то с двумя приятелями тут померить расстояние. Обратно шли, тащили к тебе бухту провода. В ней две мили с лишком было, помнишь ведь? Ты еще свет тянул с базы тем проводом. Ну так поставили с той стороны козелки, зацепили конец и потащили с напарником через пленку. А один остался, чтобы узелок завязать, как мы тащить перестанем.

— Завязал? — не понял Сишек, который продолжал коситься на отшельника и на ящера.

— Ага! — хмыкнул Рашпик, — Не успел. Вся бухта размоталась, он так и побежал за концом провода, но упустил его. Пересек пленку. Сказал, что шагов сто, не больше, прошел, а потом еще полчаса ждал, когда мы из пленки с концом провода выберемся. Вот что мне тебе сказать насчет ширины пленки? Не угадаешь. А так-то пакость эта самая пленка — как в паутине вывозишься, фу…

— Коркин, — обернулся к скорняку Пустой, — таймер твой в порядке. Заведи его, хочу засечь время, сколько первая пленка у нас займет. Всем остальным — оружие положите в большой ящик, что закреплен в центре. Ройнаг, ты как там проходил первую пленку?

— Легко, — усмехнулся сборщик.

— Сядь на ящик. Первую пленку пройдем без оружия. Не бойтесь, мы не пешком идем, снаружи стекла вездехода и пуля не возьмет, не то что стрела. Кто оружия убирать не хочет, могу привязать к стенам, как Файка. Всем все понятно?

Пустой выждал, когда в ящик ляжет последний ствол и Ройнаг торжественно усядется сверху. Члены небольшого отряда замерли, схватившись за скобы. Файк кусал губы. На лбу и щеках его висели крупные капли пота.

— Двинулись, — подсевшим голосом произнес Пустой.

Вездеход дрогнул, Филя ухватился за подлокотники, уперся ногами в моторный отсек и уставился на приближающуюся стену тумана. Она и в самом деле напоминала пленку. Похоже было, будто Сишек замыслил очередную бродильню, настругал сладкого корня, насыпал ореховой муки, бросил кислых ягод и прикрыл яму серой пленкой, которая теперь колыхалась от поднимающихся со дна ямы пузырей. Только какой-то гигант увеличил Сишекову пленку в тысячи раз да и взметнул ее на пути вездехода до самого неба.

Вездеход проехал остаток расстояния и медленно коснулся носом края пленки. Она натянулась, подалась вперед, отклонилась на локоть, на два, на пять, а потом вдруг лопнула и потекла, побежала по стеклам вездехода каплями и паутиной. Стылая Морось.

Филя не сразу понял, что с ним происходит. Сначала он услышал хрип Файка. Оглянулся, увидел что-то страшное, отчего зажмурил глаза, но в последнее мгновение успел разглядеть белые, испуганные лица спутников, странные, изломанные суставы Файка и силуэт лежавшего ничком на полу Хантика. Потом Морось проникла внутрь кабины. Капли и паутина оказались на приборной панели, на руках, на ресницах, на лице Фили, и он замер с вытаращенными глазами, потому что боялся, что ресницы слипнутся и он ослепнет. Урчание мотора исчезло, но не потому, что он заглох, просто сзади, из-за спины, начал раздаваться совершенно звериный вопль, цоканье ящера и неожиданно спокойный, хотя и странный голос отшельника:

— Тихо, Рук, тихо, не волнуйся.

Филя скосил взгляд вправо, чтобы разглядеть, как же ведет машину Пустой, если не видно не только ничего через стекла, но не видно даже приборной панели, и не увидел ничего. Вместо Пустого за облепленным серой паутиной колесом сидело что-то такое же серое, лохматое и облепленное паутиной. В глотке Фили булькнула рвота, он подумал, что и он такой же серый и грязный и что уже никогда не смоет со своей кожи эту бесконечную липкость, но в это самое время его накрыло с головой невыносимым, ужасным ощущением собственной никчемности.

В одно мгновение Филя понял, что он — никто. Он — пустое место, гнилая заброшенная яма в степи. Он не знает ни собственных родителей, ни собственного имени, и его дети, если ему когда-то случится их завести, будут такими же безродными, как и он сам. Его голова пуста, его руки неумелы и грязны, он сам грязное и вонючее животное, что-то вроде мелкого лесного козла. Все смотрят на него с презрением, и тот же Пустой терпит его только потому, что испытывает жалость к Филе, потому что большей мерзости, чем его помощник, даже представить невозможно, но если Филя не найдет в себе сил, чтобы оборвать свою никчемную жизнь, то даже Пустой выставит его вон. Лучше бы он убил его, лучше бы он убил его, лучше бы он убил его — Филю, потому что единственное благоденствие, которого заслуживает Филя, — это быстрая смерть. Быстрая, но мучительная, потому что легкой смерти Филя не заслуживает, он заслуживает мучительной смерти — надо объяснить Пустому, что Филя должен умирать быстро, но мучительно. Для этого надо прострелить ему картечью сначала ступни ног, потом голени, потом колени, потом бедра, потом также взяться за руки, потом за туловище и в конце концов всадить заряд вязаной картечи, которая посечет и порежет его лицо, прямо в глаза. И только тогда, только тогда Филя почувствует малую толику облегчения, но для такой мерзости, как он, эта смерть будет все-таки слишком легкой. Лучше было бы закопать его живьем или опустить в кипящий котел. Но некогда: надо все делать быстро. Быстро, потому что та мерзость, что живет в груди Фили, может расплескаться и запачкать всех вокруг — и Пустого, и Коркина, и Хантика, и всех! Почему, почему он не спрыгнул со стены, когда прилетели аппараты светлых? Что могло бы быть лучше, чем оплыть комом живой бескостной плоти, потом застыть и умирать пронзенным корнями проволочника? Или его смерть еще впереди, или она еще отложена, приготовлена, припасена для него? Жаль, что он не может убить себя сам, жаль, что он не должен убивать себя сам, но он упадет на колени, он будет ползать вокруг Пустого, и тот обязательно сжалится и спасет его. Он пристрелит Филю — сначала ноги, потом руки, потом туловище…