18
Крошечный кусок серого городского неба стиснут стенами домов. Небо – наверху, а я – на дне этого колодца. Я всё так же на дне.
Метрономом скрипят цепями старые качели. На земле скользит тень, качели больше не кажутся пустыми – там мелькает смутный образ. Зыбкая дрожь марева, над раскаленной полуденным зноем землёй. Смешивающаяся горячая и холодная вода, порождающая зону диффузии.
Силуэт отдалённо напоминает человека. Но это даже меньше, чем какой-нибудь призрак – лишь тень привидения.
– Если в тебе бьётся лишь сердце, то ты можешь и справиться, – голос вновь идёт отовсюду и ниоткуда.
С чем именно справиться?
– А тебе разве не с чем бороться?
Совсем наоборот. Поэтому и такой вопрос.
– Верно. Но хочешь ли ты этого?
Глупый вопрос. Меня никто не спрашивает – я просто должен это делать. Как плывущая акула. Пока двигаюсь – дышу. Останавливаюсь – иду камнем на дно, задыхаюсь и умираю.
– Движение – это жизнь?
Именно.
– Ты уверен?
Может, хватит уже этих вопросов? Может, хватит уже этих игр?
– Возможно. А возможно – нет. Но ты движешься за чем-то или просто так?
А разве это важно?
– Возможно. А возможно – нет, потому что итог может быть один. Если ты сам по себе – то можешь в любой момент остановиться. Если тебя что-то гонит вперёд, а потом вдруг перестанет – ты тоже можешь остановиться.
А что если я за чем-то гонюсь?
– А что если ты не сможешь это догнать?
Открываю глаза.
Сколько я проспал? Понятия не имею. Но тело вроде бы не затекло, хотя в какой позе я утух, в точно такой же и проснулся… Только вот когда я в последний раз жаловался, что неудобно спал? Спал, когда было холодно, когда было жёстко… А неудобно – это как? Забыл уже.
Встал. Немного размялся. По новоприобретённой привычке поправил одежду и снарягу. Подумал.
Ну и когда нас изволит вызвать для испытания мистер Сёрт? Через час? Через два? Через семь? Через сто двадцать семь?
А до этого времени и от голода скопытиться легко. Кушать я за последние месяцы привык. Причём привык делать это досыта и вкусно. Дамиан во время подготовки на еде не скупился, щедро делясь деликатесами с барского стола. Правда, я все эти мидии и омары категорически не понял, хотя и попробовал. Ну… съедобно, в принципе. Но по сравнению с тарелкой наваристого супа и жареной картошкой – так себе. Понты, но стрёмные какие-то, в общем.
Итак, так что же наша жизнь? Игра? Еда? Или всё вместе? В любом случае подкрепиться было бы нелишним.
Автомат с собой, разумеется, брать не стал. Пусть даже и заявлено, что в конце останется только один, вряд ли стоит опасаться того, что на общем собрании кто-то просто кинет гранату, а сам спрячется. И останется в конце только один, ага.
Это было бы слишком просто. Как и правила убийства одного из участников «Кайзеркриг», скажем, раз в неделю. Судя по Сёрту – его бы такой примитив не устроил.
Открыл дверь, шагнул в коридор. Принюхался. В воздухе витал запах чего-то жареного. Похоже, что мысль заморить червячка пришла не только в мою голову.
Пошёл по следу. Побродил немного по коридорам, между делом обнаружив тир, тренажёрный зал и библиотеку. Зачем она была нам нужна – было не просто неясно, а абсолютно неясно. Сёрт бы сюда ещё консерваторию запихнул и скрипок с роялями, чтобы малолетние убивцы в свободное от убивст время музицировали…
На кухне уже вовсю хозяйничала Гаджет, азартно готовя что-то вроде жаркого.
– Тоже решил червячка заморить, Блэк? – дружелюбно поинтересовалась у меня Иви.
– Типа того, – буркнул я, подходя к холодильнику.
– Прааавильное решееение!.. – протянула девчонка и неожиданно запела:
Повстанец Юга гордого – вот, собственно, кто я.
А Северу проклятий пошлю я до хрена.
Я дрался с ним и рад тем. Жаль лишь не победил,
Но каяться не буду я в том, что сотворил.
Я шлю к чертям весь Север и конституцию.
Я ненавижу Север и форму синюю.
Пусть катится подальше ощипанный орёл
И вороватых янки с собою заберёт.
И ненавижу янки – всё, что по нраву им,
Свободу, Декларацию и весь их гнусный мир.
Союз их ненавижу, стоящий на крови.
И тряпку полосатую, что флаг наш заменил.
Меня вёл Роберт Марсе четыре года все
Был ранен, голодал я, но побывал везде.
Шёл сквозь песок и ветер, в снегу атаки ждал
Прикончил кучу янки, но мало всё же жаль.
Три сотни тысяч янки легли в наших степях
Три сотни тысяч сдохли, не видя Юга крах.
Взяла их лихорадка и добрые стрелки
Жаль, что не получилось убить миллиона три.
Мне не поднять винтовки, в седло мне не вскочить
Но янки из-за этого не стану я любить.
Не надо мне прощения – их сам я не простил.
Повстанец Юга гордого – я этим только жил.[4]
Я пару раз хлопнул в ладоши, изображая аплодисменты.
– Браво. Хорошо поёшь.
– Благодарю, – Гаджет присела в шутливом реверансе, а затем продолжила азартно мешать лопаткой своё блюдо. – В детстве я пела в церковном хоре. Эх, были же времена!..
Пахло весьма вкусно и аппетитно. Урчание в животе сражу же стало громче.
– А чего такая песня-то злая? – равнодушно спросил я. Не то чтобы мне так уж хотелось поддержать разговор… Просто мне было действительно немного интересно, почему песня такая злая.
– Не песня такая – жизнь такая, – философски заметила Иви. – Полтора века уже ей. Самая правильная американская песня.
– О, правда? – я достал из холодильника нарезанный хлеб и бекон, и подошёл к длинному кухонному столу. – Про ненависть к американцам?
– А ты янки с настоящими американцами не путай, – шутливо погрозила мне Гаджет. – Эту песню сочинил майор Иннес Рэндольф, и она стала гимном всех солдат Конфедерации после окончания Гражданской. Вот она – про настоящих американцев и для настоящих американцев.
– А, да. Конечно же. «Сайлент Сторм». Террористы.
– Неа, я не террористка – я идейная анархистка! – девушка встала в горделивую позу, патетично взмахнув большой ложкой, которой мешала жаркое. – Борец за свободу, можно сказать! Сражаюсь за то, чтобы американцы вновь предпочитали смерть бесчестию! Жертва Конфедерации не должна быть забыта! Юг возродится вновь!
