— У Елены убили парня, — пояснил венгр тихо, кивнув на русскую. — Сообщение пришло.
Джек, сперва ошарашенно качнувшийся, спрятал глаза. Кому праздник, кому даже счастье, а тут… Но все-таки начал есть — голод никуда не делся, хоть это и было почти стыдно. Он ел и очень сосредоточенно слушал, как Андрей, разыгравшись, начал напевать какую-то песенку:
В спальне не слышны ночные звуки,
Сны ступают зыбко и нетвердо.
Снятся ему ласковые руки,
Снятся колыбельные аккорды…
Ночь зимой кончается не скоро,
Небо посветлело лишь немножко.
Темнотой укрыт огромный город,
Редко светят желтые окошки…[71]
— Хватит! — вдруг крикнул Густав, дернувшись на постели. Перевернулся на живот и судорожным движением накрыл голову подушкой. Андрей с неожиданной флегматичностью пожал плечами:
— Да ладно, ладно, чего шуметь? Прими таблетку и дрыхни…
— Бромом надо лечиться, — сказал Эрих входя. Он сел на постель и расстегнул ремни сапог.
— Отстань ты от него. — Жозеф смешал в кучу патроны и поднял на Эриха недобрые глаза.
Немец смотрел на валлона, держа в руке сапог, и Джеку на секунду показалось, что сейчас сапог полетит в Жозефа. «С чего они завелись-то?» — недоуменно подумал он… и вдруг понял: у них у всех было хорошее настроение. Как у него. И все они входили в блиндаж… ну и так далее.
— Браток, а ты подрос, — сказал Эрих, не отводя глаз от Жозефа. — А еще недавно…
— Стоп. — Журнал опустился, открыв улыбку Иоганна. — Что такое, парни? Если хотите развеяться, то сейчас пробежимся по тылам.
— Уже сплю, — криво улыбнулся Эрих и, выпустив из рук сапог, улегся, скрестив руки на груди.
Жозеф помедлил и снова принялся терзать патроны, но Иоганн обратился уже к нему:
— Ты решил одну мою проблему — кого послезавтра отрядить в китчен командо.[72] Угу?
— Есть, товарищ сержант. — Жозеф насмешливо козырнул.
Елена села на кровати. Лицо русской опухло от слез, и ребята словно бы невзначай отвернулись кто куда.
— Мальчишки, не ссорьтесь, — тихо попросила она. — Это я виновата… Вы простите…
— Мы и не думали ссориться, — подал голос с койки Эрих. — Жозеф, хочешь, я тебя поцелую?
— Я облююсь, — без обиды ответил валлон, — так что пошел ты…
— Поляк… Густав, хочешь тебя поцелую?
Густав не ответил.
— Густав! Молчит…
— Он хочет, — буркнул Ласло.
— Хочет, но молчит, — подытожил Андрей. Очевидно, у русского что-то было смешное связано с этими словами, потому что он улыбнулся. — Ну что, спать?
— Я еще ем, — напомнил Джек.
— Ты проглот, браток, — сообщил осуждающе Андрей. — Ты же жрал вчера утром!
— Андрей, — попросила Елена, привалившись к плечу обнявшей ее Анны. — Спой, пожалуйста.
Андрей не удивился. Он перебрал струны гитары и затянул — именно так, как, по представлению Джека, поют настоящие русские:
Что за дом притих, погружен во мрак,
На семи лихих продувных ветрах,
Всеми окнами обратись в овраг,
А воротами — на проезжий тракт?..[73]
Джек не совсем понял, о чем песня. Но Елена вроде бы успокоилась, сидела, глядя сквозь стол уже не больным, а просто горьким взглядом. Ласло вдруг тихо сказал Джеку:
— Знаешь, мне было семь лет. Зимой мы с мамой шли по улице, было очень-очень холодно, и снег шел… Я увидел щенка. Маленький такой щенок с белыми ушками и белыми лапками. Он бежал по снегу, быстро-быстро так перебирал лапками, бежал, бежал… Видно было, что замерз. Бежал, съежившись, опустив мордочку. Бежал… понимаешь, не зная куда, просто чтобы спрятаться от холода. Я поднял его на руки. Глаза… такие теплые, он смотрел с надеждой, с верой… Мать сказала: «Брось, вот еще нам обуза!» — и буквально вышибла у меня его из рук. Он упал, взвизгнул… а потом еще долго-долго бежал за нами, старался не отстать… — Ласло поморщился и умолк, разглядывая тыльную сторону ладоней. Его лицо, изуродованное ожогом, было задумчивым и грустным.
— А войнам этим скоро конец, — вдруг сказал Андрей.
— Точно, — откликнулся с кровати Эрих. — Теперь дело пойдет!
— Вряд ли так уж скоро, — возразил Иоганн. — Дрянь чистить еще много лет придется. Даже после того, как разгромим последнюю банду… — потом повернулся к Джеку: — А ты как думаешь, Джек?
— А? Я? — Джек не ожидал вопроса. — Лично я еще только начал воевать.
Почти все засмеялись. Андрей серьезно сказал:
— Ну тогда да! О каком конце войны может вообще речь идти, если ты еще не навоевался?!
— А когда нам в следующий рейд? — спросил Джек, дождавшись, когда смех утихнет.
— Не раньше чем через месяц, — ответил Иоганн.
— Если фронт не сдвинется, — добавил Ласло. — А хотелось бы. Сколько уже здесь сидим, обжились даже.
— Да, как-то стыдно, — вздохнул Эрих. — Там парни наступают, а мы тут тушенку с картошкой переводим…
— Гм. — Джек задержал ложку у рта.
— Я не о тебе, сколько ты там ее сожрал-то пока…
Густав неожиданно сел на кровати — все думали, что он уже спит. Глаза поляка блестели:
— Ребята, — он облизнул губы, — о чем вы?! Вы же все видели их оборону! Это же… стена! Как мы ее будем брать?!
— Молча. И пыхтя. И скрипя зубами, — пояснил Андрей, постукивая по гитаре, как по барабану. — Оборону, браток, делают сильной не минные поля и надолбы, а люди. Люди. А где ты там видел людей? Поговори как-нибудь с поселенцами с запада — как они в снегу на скалах босиком сражались. Мох жрали, раны поливали ледяной водой, патронов не было, гранат не было, дров не было, обмороженных больше, чем убитых, истощенных больше, чем обмороженных. И никто их не взял. Никто. А уж как старались! Побились в скалы лбом и уползли… А этих ссыкунов хоть под три метра железобетона упрячь да гранатометами увешай — они все равно все бросят и свою ненаглядную попу будут спасать. Дарвиновский отбор — люди в бандиты не попадают. Потому мы их били, бьем и будем бить.
— О матка боска! — Густав вроде как застонал и завалился на кровать снова.
Андрей хотел еще что-то сказать, но что, так и осталось неизвестным, потому что в блиндаж ввалился Дик. Посмотрел вокруг ненормальным взглядом, совершенно для него нехарактерным, и выплюнул:
— Наш трофей сбежал.
Сам по себе побег не был чем-то невероятным. На большинстве войн пленные всех сторон ухитрялись бегать из самых разных мест, и в этом ничего удивительного не было.
