Ткаченко постепенно бледнел по мере того, как Лазарев ровным, немного сонным голосом говорил ему ту самую «правду».
— Хватит, — выдохнул он. — Достаточно…
— Почему же вы не спросите, откуда я все это знаю?
— Пытаюсь понять, откуда, в самом-то деле, — пробормотал военный, мрачнея на глазах. — Ленка… хм, она до сих пор не знает. Врачи сказали, что с такой степенью поражения люди живут довольно долго… от двух до трех с половиной лет. Кто же знал, что на нейтралке, чистой земле, может прятаться такая дрянь…
— «Душегубка»? — спросил Шелихов.
— Да, она, сволочь…
— И как случилось?
— По дурости моей… для семейных офицеров в научном городке квартиры давали. На время, конечно, пока служишь. Ну, вроде за Периметром, профессура обещала, что Зона границу свою держит и на расстоянии вредить не станет… я, короче, и переехал с женой. Дочуры у тещи остались, Москва, школа, а у меня двухгодичный контракт. Ленка со мной сама вызвалась, девки наши не возражали, они у нас вообще самостоятельные, денег мы домой отсылали неслабо — жена моя в столовую поварихой устроилась, а вы в курсе, какие в Чернобыле-7 зарплаты. Жить бы нам, не тужить, но Ленка моя, даром что уже за тридцатник, баба экстремальная и любопытная. Уболтала она меня, чтоб в следующий патруль по нейтралке я ее с собой взял, очень, говорит, хочу Зону глянуть, какая она из себя. Думаю, ладно, хрен с ней… не положено это, конечно, могли бы не только погоны снять, а еще и срок за такие номера впаять, однако на пропускнике все свои, а я над ними вообще командир. Солдаты меня уважали, докладывать никто бы не стал, хотя и могли… впрочем, лучше бы они отрапортовали о нарушении, и меня со службы вышибли с оркестром. Честное слово, знал бы, что все так обернется…
Ткаченко порывисто вздохнул и сжал кулаки.
— В общем… «та-арищ командир, да ничего страшного… садите ее вот тут, на правое сиденье, а я за турелью постою». Знал бы тот солдатик, что счастлива была его судьба… он-то обычно как раз справа и сидел. Ну что… выехал наш уазик, как и сто раз до этого, поехали мы по накатанной, я за тепловизорами, Евтюшин перед Ленкой выпендривается, в пулемет вцепился, челюсть вперед, и стволом в сторону колючки крутит, типа он весь из себя злой и опасный. Жена моя на Зону во все глаза смотрит, да издалека интересного там немного — дома пустые, сады давно облетевшие, вдалеке часовенка, но в окнах если только ночью свет разглядишь. Тварей не видно, ни вспышек никаких, ни разрядов. Поворачивается она ко мне, что-то сказать хочет, и тут… звук такой неприятный, словно ногтем с силой по болоньевой куртке чиркнули. Вспышка серая справа была, меньше секунды, и чувствую, что Ленке досталось — охнула она так нехорошо, съежилась, потом назад глянула, видно, хотела посмотреть, на что это мы колесом наехали. А у меня внутри все так и обмерло, понял я, что аномалию машина задела, хотя какие, к черту, на нейтралке могут быть аномалии… спрашиваю, что, мол, случилось, а она и говорит, что дыхание как-то неприятно так перехватило на секунду, холодок в груди и подташнивает. Испугался я, конечно, машину назад повернул, но когда к воротам пропускника подъезжали, Лена уже успокоилась, сказала, что все в порядке, мол, попустило. Единственно, слабость, говорит, небольшая, да ерунда, пройдет. Ну, я, дурак, и подумал, что пронесло, успокоился даже, а через неделю уже и не вспоминал про эту вспышку. А у нас же медосмотр каждые четыре недели, обязательно всех специальным прибором замеряют, Зона ведь рядом, вредность, все такое… и врач знакомый, дядя Коля, после медосмотра меня в сторонку отвел и говорит, в курсе ли я, что Ленка моя в Зоне была? Я без задней мысли и отвечаю, да, мол, дядь Коль, был такой грех, это я ее катал вдоль нейтралки. И как-то так на меня доктор взглянул, что мне сразу нехорошо стало. А он помолчал и говорит, что, мол, идиот я и скотина… так прямо и сказал. Я уже понял, что какая-то большая дрянь случилась, спрашиваю, и дядя Коля мне про «душегубку», степень поражения, время экспозиции и сроки, которые моей жене остались. Говорил, что живут люди после «душегубки» не больше месяца, но по характеру поражения видно, что экспозиция была почти мгновенной, хотя и обширной — правильно, мы же не пешком через аномалию шли, а на скорости пролетели… ну, потому и не месяц, а полтора-два года до… до…
Капитан тяжело сглотнул.
— В общем, выживших после «душегубки» не бывает. И до самой смерти человек чувствует только легкое недомогание, да еще маленькие такие серые пятнышки на руках и спине высыпают… ох, как же Ленка их свести пыталась всякими кремами… и каждый день слабость у нее, голова кружится, какие-то судороги… врачи, ну, обычные врачи ей диагноз «анемия» поставили. А я не говорил… не мог сказать…
Ткаченко закрыл лицо ладонями и отвернулся.
— Она… психованная стала. Каждый день сверлила по мелочам, обрюзгла вся, срывался я на нее, скандалы. И знаю я, что ей всего год остался, а у меня не то любовь к ней, не то стыд страшный, не то раздражение… что греха таить, напивался я со всей этой черноты, люто напивался, даже домой не приходил. Дядя Коля, врач, сказал, что хоть я и безмозглая мразь, но сдавать он меня не станет, потому как тюрьмой одну человеческую жизнь не спасти, а другую загубить очень даже можно. Хороший мужик… кстати, посоветовал он мне обратиться к знахарю одному… тоже вроде сталкеру, бывшему не то врачу, не то биологу. Сам я этого дедка не видел, он в Зоне безвылазно сидит, но со знакомым сталкером передал я Ленкину медкарту по совету дяди Коли. И этот знахарь заочно меня тоже идиотом назвал, но рецепт выписал… даже фотографию и описание нужной штуковины прислал. Очень он извинялся, что такой у него сейчас в наличии нет, и посоветовал самому поискать. Вот и ищу… и знаете, мужики? Стыдно мне до тошноты не потому даже, что я по недомыслию жену по Зоне катал, а за ту злобу и раздражение на нее, ни в чем, по сути, не виноватую. Ненавидел ее даже, что греха таить, один раз… по злобе… даже пожелал про себя, чтобы уж скорее Зона ее доела. А после эвакуации, когда сюда на работу прибыл, понял — не смогу без нее. Не потому что не прощу себе ее смерти, а просто не смогу без Ленки существовать. Ей пять месяцев осталось… примерно. Я ведь… в Бога тогда и поверил, сталкер. Потому что очень верить хотелось, что он поможет.
Ткаченко затрясло. Он убрал ладони от глаз, но слез на почерневшем лице не было — капитан лишь сжал в нитку губы, а на скулах непрерывно ходили тугие желваки.
— Ну… вот и рассказал, блин. Надо же… держал в себе, и грызло оно меня нещадно. А сейчас чуть полегчало, мужики. Правда.
— Что за аноб тот, как ты говоришь, знахарь выписал? — спросил ученый.
