«Хватит, — снова оборвал себя Макс, — не смей думать о прошлом. Замяли, забыли. Лучше думай о настоящем. Например, о завтраке». Макс прошел на кухню, включил электроплитку (летом они печь не топили) и сделал себе яичницу с бутербродами. И тут же поймал себя на том, что мажет хлеб маргарином. Черт, опять привычка! Именно так он делал каждое утро в немецкой армии… Но у него есть нормальное масло, сливочное, причем очень хорошее.
Макс достал из холодильника твердую, замерзшую пачку и соорудил отличный, толстый бутерброд. Закипел чайник, и он с аппетитом позавтракал. Запил яичницу большой кружкой настоящего кофе. Хоть и растворимый, но всё же не та бурда, которую им давали в вермахте. И которую он вынужден был хлебать на протяжении целого месяца. Вспомнить страшно!
После завтрака Макс вышел на крыльцо покурить. Достал из пачки сигарету, привычно посмотрел на прозрачное синее небо — не летят ли русские штурмовики? Погода хорошая, как раз удобно… Ну, вот, опять! Как бы и в самом деле не пришлось обращаться к психиатру.
Деревня жила своей обычной жизнью: бабки возились в огородах, дети бежали купаться на речку Гжать. День обещал быть отличным, жарким, и Максу захотелось окунуться в прохладную воду, поплавать в свое удовольствие, позагорать, поваляться на мягкой траве. А почему бы и нет?
Сказано — сделано. Он захватил полотенце, пару журналов, бутылку пива и поспешил на речку. Возле воды уже расположились местные жители и дачники. Взрослые по преимуществу загорали, дети весело плескались на мелководье. Красота — яркое солнце, водные брызги, детский смех! Как раз то, что нужно.
Макс быстро разделся, окунулся, сплавал на тот берег (благо Гжать в этом месте была не слишком широкой) и блаженно растянулся на траве, подставив тело летнему солнышку. Вот так бы всю жизнь…
— Слышь, парень, — раздался рядом хриплый голос, — сигареткой не угостишь? А то я без курева сегодня…
Макс приподнялся на локте, посмотрел — рядом с ним сидел местный сумасшедший, Леха-Дуреха. Старый, сутулый, седой, давно опустившийся и безучастный к собственной судьбе человек. В деревне говорили, что у него не все в порядке с головой — свихнулся во время войны, когда фашисты на его глазах убили мать. Леху старались избегать — слишком уж вонял и отнюдь не одеколоном…
Леха давно не следил за собой, а близких и родных у него не осталось. Дурехой же его прозвали потому, что он несколько раз лежал в местном сумасшедшем доме, дурке. Обычно это был тихий, незлобивый человек (правда, любил сильно выпить), но иногда он становился злобным, агрессивным и нес такую чушь…
Тогда его отправляли полежать в психушку, но через несколько месяцев он возвращался. Болезнь была неизлечима… Леха на какое-то время делался смирен и тихо влачил свое жалкое существование. До следующего припадка. Дуреха получал небольшую пенсию и иногда подрабатывал — вскапывал дачникам огороды и колол дрова. Все деньги он тратил на водку. Пил по-черному, пока все не пропивал.
Макс протянул Лехе сигарету, тот с благодарностью взял. Но, вместо того чтобы по обыкновению встать и уйти, неожиданно сказал:
— В то лето тоже жара была, как сейчас, и стрекозы низко летали, над самой водой. Много их тогда было… Я хорошо запомнил, хотя маленький был. Помню, как фашисты через Гжать переправлялись, как к нам в дом пришли. Тогда, в сорок втором году…
Максим внимательно посмотрел на Леху — что-то в его словах задело его, показалось интересным.
— Мне пять лет было, — продолжил рассказ Леха. — Мы вчетвером в избе жили — бабка, мать, я и сестренка, Танька. Но она еще совсем маленькая была, в люльке спала. А к нам в избу немцы вошли…
— Они твою мать убили? — спросил Максим.
Он уже слышал эту историю, но решил поддержать разговор.
— Да, — кивнул Леха, — гад один, фашистский… Здоровый такой немец, толстый, как боров, и в стальной каске. Когда фрицы нашу деревню взяли, то сразу по домам побежали, раненых искать. Чтобы добить, значит. И к нам вломились…
Леха сделал паузу, затянулся сигаретой, затем продолжил:
— Заходят они в избу, проверяют, кто есть. Двое их было, один — бугай, как я сказал, а второй — обычный, неприметный, я его даже не запомнил. Вошли, значит, осмотрелись. А у нас на стене фотографии висели, под стеклом, в рамочке. В том числе и отца. Он в Красной Армии служил, танкистом, вот и прислал. Фриц как увидел ее, так сразу в ярость пришел. И со всей силы вдарил прикладом! Фотка со стены слетела, стекло — вдребезги. А я глупый был, маленький совсем, ничего не понимал, вот и закричал: «Не смей моего папку бить!» И кинулся на него в драку. Бугай меня толкнул, я аж в дальний угол отлетел. Ударился головой и заплакал. Фриц фотографию стал топтать и все «швайне, швайне» повторял, «свинья», значит, по-ихнему. Мать закричала, стала меня закрывать, а бугай и по ней — прикладом. И сапогом еще, под дых… Бабка меня в охапку — и держать, чтобы не лез, а то убьет ведь. Тут в избу немецкий офицер вошел, молодой такой, красивый. Посмотрел он на нас внимательно, а потом спрашивает бугая — что, мол, тут происходит? А тот ему на фотографию показывает — это семья красного командира. И снова мою мать бьет, а заодно — и меня. Бабка меня прижала к себе, закрыла, да куда там! Разве с таким бугаем справишься… Офицер что-то сказал строго и пистолет из кобуры вынул, но бугай уже в раж вошел, ничего не слушал, все бил меня и бил. Еще бы минута — и все, конец бы мне пришел. Тогда офицер и выстрелил. В него, фрица этого. Вот такие дела — своего застрелил, а меня, русского мальчонку, значит, спас. Мамка же моя через день умерла от побоев, так и не пришла в себя. А у меня после этого голова сильно болеть начала, и никакие таблетки не помогают. Только водка…
Леха замолчал. Он сидел, нервно мял в руках давно погасшую сигарету и смотрел куда-то вдаль. Смотрел невидящими глазами…
— Лето жаркое было, — снова сказал он, — и стрекозы низко летали. Как сейчас. Много их было…
Потом встал и, сильно сгорбившись, побрел по своим делам. Одинокий, никому не нужный старик…
Макс посмотрел на него и тоже закурил. Вот ведь судьба… Он хорошо теперь знал, что такое война и какие дела на ней происходят. Еще и дня не прошло, как он вернулся с фронта. Вот только вспоминать об этом очень не хотелось…
* * *
Вечером Макс включил телевизор. Как давно он его не смотрел! Даже нудные ментовско-прокурорские телесериалы и тупые ситкомы не так уже напрягали и раздражали. Поправка — пока не напрягали и не раздражали. Через день-два, конечно, снова будут вызывать рвотный рефлекс, но пока… Смотреть можно, ну и ладно.
