Вернулись мы назад к двери, Борис губы утирает, довольный такой.
Я его спрашиваю:
– Ты же, вроде, голодный? Давай я тебя накормлю, у меня консервы есть и колбасы немного еще осталось.
А он рукой машет.
– Не надо, – говорит, – я, когда выпью, есть не хочу.
– Странно, – отвечаю я, – у меня наоборот.
А он плечами снова пожимает, улыбается.
– У кого как, – говорит.
Я стакан с вином в руку взял, но пить не стал, тревожно мне и все прислушиваюсь, кажется мне, что в этом колодце кто-то есть. Звуки оттуда идут странные. И потом, должен же этот, с черными крыльями, откуда-то сюда приходить? Наверное, он и в самом деле из колодца вылазит! Если двери заперты, то больше неоткуда.
А Борис спокойный такой сидит, как будто и не слышит ничего. А потом я вдруг понял: он и в самом деле не слышит. Он ведь не на Бога надеется и даже не на себя, а вот на эти руны и знаки всякие, которые на полу нарисованы, и верит, что к нему боги какие-то приходят, и что он их умилостивить может пентаграммами дурацкими… А по мне так все это нечисть такая же, как и Шварц этот. Я вот только объяснить это не мог тогда, потому что знаний не хватало, но совершенно точно это знал.
А потом я вдруг отчетливо услышал шум из колодца. Полное ощущение, что кто-то наверх лезет. А еще слышу: пустые бутылки, что на столе стояли, вдруг позвякивать начали, и Жулька, которая все это время спокойно лежала, только за Борисом глазами следила, вдруг уши прижала и заворчала так глухо.
А Борис этот и не слышит ничего, смотрит на Жульку удивленно:
– Чего это, – говорит, – у тебя с-собачка рычит?
Я его спрашиваю:
– Ты ничего не слышишь?
А он:
– Нет, – отвечает.
А я и говорю:
– Да вроде лезет сюда кто-то?
Он сразу побледнел так, что даже в темноте видно, и протрезвел как будто. Меня за рукав поймал и говорит:
– Ты, С-сандро, не уходи, ты лучше со мной в пентаграмму встань, тогда мы точно его одолеем! – а у самого глаза бегают.
Мне опять не по себе стало.
– Кого одолеем? – спрашиваю, а сам уже понял, о ком он говорит, рюкзак закрыл, на спину его закинул да автомат в руки снова взял, а Жулька у двери вертится и только еще не подвывает. А тут Борис вдруг увидел, что знаки на полу стерлись частично, пока мы туда-сюда ходили. Ну он сначала мел искать стал, а потом начал по полу лазать, начертанное обновлять.
А шум-то все ближе.
И лезет к нам кто-то большой. Колодец-то немаленький. Оно, конечно, понятно, что там резонанс, и что, наверное, не так страшен черт, как его малюют, но только ладони у меня снова вспотели. Я дверь открыл, Жулька только этого и ждала, выскочила из погреба этого наружу, а я на пороге стою и назад оборачиваюсь, потому что этот кто-то из колодца вылез уже и сюда по коридору ковыляет. Мне бы шаг один за порог сделать да дверь за собой закрыть, а я не могу заставить себя это сделать. Ведь получается, что я его здесь погибать бросаю. Ну подскочил я к нему, взял за рукав.
– Нельзя, – говорю, – тут оставаться!
Он на меня снизу глянул один раз, глаза испуганные, но решительные такие, что и не подступишься к нему. Был бы он маленький, я бы его за шиворот отсюда уволок, а он же здоровый, в два раза меня тяжелее, что я с ним сделать могу? Ну он отрицательно головой помотал и дальше рисует, от меня отворачивается.
– Уходим, Борис, – говорю. – Если жить хочешь, уходим!
А он вдруг разозлился, зубы оскалил и как двинет меня локтем по дых!
– Не мешай, – говорит, – если ничего не понимаешь!
И двинул он меня несильно, но мужик-то здоровый! Ну я пополам и согнулся, а сам слышу: тварь эта уже рядом.
А Борис этот вдруг меня за шею схватил да к земле пригнул, автомат в сторону рванул, и все – остался я без автомата, а он меня вперед толкает и не отпускает, держит меня перед собой, как щит. Я голову поднял, чтобы посмотреть, кто же там из колодца вылез, у меня же налобный фонарь включенный был, да так и замер, как кролик загипнотизированный. А оно нависло над нами, огромное, зубастое, черное и смрад от него по всему погребу. А я только глаза и вижу. Страшные глаза. Как у Шварца. Один черный, а второй голубой. Не мигают. И все, что ему оставалось, если оно жрать хотело, так это наклониться и голову мне откусить. А оно почему-то медлило. А потом я чувствую: щекотно на шее. А это крестик мамин на цепочке из-за тельника выскользнул и поверх куртки повис, от света фонаря посверкивает.
А тварь эта вдруг мигнула, а потом как зашипит!
Наклонилась она и Борьку этого за плечо схватила да как рванет его к себе! А он как закричит! И автомат мой выронил. Никогда не думал, что взрослые мужики могут кричать таким детским голосом…
А тварь его подняла да на пол кинула, прямо передо мной, лапой на него наступила, как хищник на кусок мяса наступает, чтобы часть от него оторвать. Я автомат подобрал, вскинул и очередь в нее всадил, да только разозлил ее еще больше, она Бориса бросила и ко мне метнулась, я только и успел, что от лапы ее увернуться, еще раз ей в морду выстрелить, так, что она назад подалась, и дверь погреба перед ней захлопнуть. Хорошо, что она внутрь открывалась, а не наружу. А в дверь ударило с такой силой, что я автомат снова вскинул. Хорошо, на курок не нажал. А потом Борис снова закричал, да так страшно, что я к наружной двери метнулся. Меня ноги сами несли. Жулька впереди бежала, и я в первый раз видел, что у нее хвост поджат. В общем, добежал я до гермозатвора, толкаю его, а он не открывается, и никак я со страху понять не могу, что мне на себя тянуть надо… Но потом все-таки сообразил, и мы с Жулькой на улицу вылетели из темноты этой подвальной и побежали сразу. Я только сориентироваться успел, чтобы назад, к шоссе бежать.
А на улице – сумерки. Хоть и не день, а все-таки и не тьма кромешная, и даже дышится легче, чем в этом затхлом подвале.
В общем, до шоссе мы добрались в пять раз быстрее, чем от него шли, а потом еще и по шоссе километра, наверное, три бежали, не оглядываясь, и я только все про себя твердил «Господи, помилуй!» и прислушивался. А сзади – ничего, тишина. Наконец, сел я отдышаться на отбойник, за живот держусь, рядом Жулька на асфальт села, тоже язык на бок. Я ее морду в руки взял, в глаза заглянул и говорю:
– А ты Жулька, молодец. Тебя мне сам Бог послал! Если бы не ты, животинка модернизированная, от меня бы ниче не осталось!
Поцеловал я ее прямо в грязную морду, ну и она меня облизала, как положено. Скормил ей оставшийся кусок колбасы, напоил снова из ладоней. Решил, что обязательно ей миску найду. А сам подумал, что, наверное, Борис и в самом деле меня этой твари скормить хотел. С самого начала. И костерчик развел, чтобы кто-нибудь на огонек пришел, и в убежище меня потом заманил, и все про духов этих разных рассказывал. Получалось, что наши, интернатовские подонки были еще очень даже ничего ребята. Все равно, какие-то свои законы у них были, свой кодекс соблюдали. Вонючие, конечно, законы, но хотя бы такие. А чтобы других людей каким-то тварям скармливать такого точно не было. Хотя что я говорю! Кто же знает, как Ромберг этот или Чика повели бы себя, если бы встал вопрос – они или я? Вот то-то и оно! Не знаешь, Шурыч, не говори. Вряд ли Ромберг полез бы меня выручать… Да и Чика – тоже.
