Ну я плечами пожал, на него смотрю, может, он споить меня хочет? Или подсыпать чего? А он, видать, понял, головой трясет:
– Да ты, – говорит, – не бойс-ся! Как тебя с-звать-то?
– Сандро, – говорю.
– Ты, С-сандро, думаешь, я тебя отравить хочу? С-смотри! – и так ловко он эту бутылку с вином открыл и из горла прямо выпил. Потом стакан со стола взял, налил и стакан этот в руки мне сует.
– А меня, – говорит, – Борис с-зовут, давай выпьем за с-знакомс-ство!
Ну я пить не стал, так, пригубил. Вино, наверное, и в самом деле неплохое, но я же в этом не разбираюсь. Ничего так, сладкое. Отошел я к столу, сел прямо на него, Жулька возле ног легла. А я и спрашиваю:
– А это что? – и в пол на рисунки его пальцем тычу. А там круг нарисован, пентаграмма внутри круга и еще куча всяких знаков и буквы какие-то.
А он и отвечает мне:
– А это я богу здесь молюсь. Как конец с-света нас-стал, так ко мне этот, с крыльями черными приходит, я в пентаграмму от него прячусь и молиться начинаю.
Ну мне в диковинку, что-то я не видел у отца Евлампия никаких пентаграмм. А вот у Сереги в книжках видел. Но только сдается мне, что это вещи даже не просто разные, а противоположные. И кто к нему приходит, мне тоже уже ясно стало. Может, человек просто не знает, о чем говорит? Я его так осторожно спрашиваю:
– И какому же богу ты молишься?
А он в ответ:
– Как какому? Одному и всем сразу. С-шиве, Будде, Зевс-су, Хрис-сту, Аллаху, Иегове. У него ведь имена только разные, а бог один.
Ну я промолчал в ответ, но что-то мне не по себе стало. Потому что и Шиву, и Будду, и Аллаха Ираида на своих уроках то и дело поминала, а вот Христа – ни разу. И я понял, да нет, даже не понял, а вот там, в церкви у отца Евлампия почувствовал, увидел, что Христос – это другое… Это не то, что там пришел, барабаны молитвенные повертел или денег заплатил, и дали тебе все. Тут наоборот – от тебя возьмут, но возьмут так, что тебе же, твоей душе лучше потом будет. Я даже не знал, как это ощущение объяснить, а потом сообразил, что ему объяснять это и не надо, он этого знать не хочет и слушать не будет, потому что тут же он увлекся рассказом о том, какой знак от чего или от кого охраняет. И тут у меня голова кругом пошла, то ли от вина, которое я то и дело все-таки прихлебывал, невежливо было стакан на стол поставить, то ли от его слов. Получалось, что он каждого из этих божеств призывал и от каждого же из них оборонялся особыми заклинаниями. Ну и каша у него в голове была!
Но я все-таки попытался ему втолковать, что эти боги – это не производные от одного и того же божества, что Бог один есть – он творец, а это все твари, но он только головой замотал.
– Нет, – говорит. – Они же еще раньше были! Вон у древних греков Зевс был, когда Иеговы еще и не было совсем. Значит, он с-старше, с-сильнее. А потом там до Зевса еще много кто был, а Иегову да Хрис-ста потом уже евреи и христиане придумали.
Я подумал и говорю:
– По-твоему, значит, тварь творца выдумала?
А он в ответ:
– Ну конечно же! Человек вс-се придумал!
А я его и спрашиваю:
– Раз мы их всех сами выдумали, значит, их нет? А кого ты тогда о помощи просишь и от кого защищаешься?
Тут он опять околесицу понес о том, что на свете существует, а чего на свете нет, и что мы своим воображением можем что-то такое создавать. Ну я плечами пожал, в принципе, мне-то чего? Пусть, что хочет, то и думает. Ну а чтобы его отвлечь, я его о другом спросить решил.
– А кто к тебе крылатый приходит? – спрашиваю.
А он бутылку уже допитую так тихо в сторону отставил. А сам оглядывается, словно боится, что нас услышат.
– А вот кто этот черный – я не знаю… Я уж ему и вина давал, и коньяку – не отстает. Каждый раз, как засну, приходит, так и приходится кровать в центр пентаграммы ставить и там спать, тогда не так донимает.
– Донимает? – спрашиваю я его, – а как донимает?
– Да как… То пугать начинает, то душить. А выглядит он так, что и не захочешь, испугаешься: крылья черные, и кости из черепа так выпирают и шевелятся там, под кожей. Страшно, – он сразу новую бутылку взял, открыл и снова к ней присосался, как клоп, и не оторвался, пока половину не выпил, а потом ко мне наклонился, вином от него разит, а он снова вокруг оглядывается, как будто мы не в комнате, а в чистом поле. – А еще он мне сказал, как его зовут.
– И как же? – спрашиваю я его, а сам не уверен, что хочу услышать.
– Хурмага… Странное имя для бога, правда? – он мне снова в глаза заглядывает, словно хочет, чтобы я его от этого Хурмаги спас.
А я что могу? Может, ему вообще все это в пьяном бреду примерещилось? Ну я плечами в ответ пожал, говорю:
– Никогда не слышал. А может, пить поменьше надо?
Он от меня назад отпрянул и усмехнулся так страшно, одними губами.
– Думаешь, белочка пришла? Да я бы рад был, если бы это просто глюки были…
А мне вдруг пить захотелось. Вино-то сладкое. Я и спрашиваю:
– Где воды можно взять? Ты говорил, здесь колодец есть?
А он головой мотает куда-то за стеллажи.
– Там, – говорит, – колодец.
Ну я автомат взял, термос из рюкзака достал и пошел между стеллажей, фонарик мне под ноги светит, так что все видно. На Жульку цыкнуть пришлось, чтобы на месте осталась. А там коридор, стеллажи с бутылками по стенкам стоят, и через двадцать метров оказался я в комнате с высоким сводом, а в середине, и правда, каменный колодец с воротом, я такие только в фильмах видел. А еще в комнате несколько деревянных дверей, и все закрыты. А к вороту привязана веревка, к веревке – ведерко пластиковое. Я ведерко вниз спустил, над колодцем наклонился, а оттуда падалью несет.
Что такое?..
Попытался я рассмотреть, что же там внизу, а там темно, и свет фонаря в этой темноте теряется, словно этот колодец и не колодец вовсе, а тоннель, который куда-то к центру Земли ведет. И слышу я, словно там кто-то шепчет. Я аж отшатнулся. Взялся потом за вороток, ведро это пластиковое наверх поднял, на край вытащил, а от него зловоние такое, словно там крыса дохлая лежит, меня чуть не вывернуло. А на вид – вода и вода! Ну тут этот Борис подошел, смотрит, что я от ведра нос ворочу, и спрашивает меня:
– Ты чего? Не нравится? Да ты пос-смотри, какая вода чистая! Это тебе не из московского водопровода пить.
Взял он кружку, которая тут же была привязана, и давай пить! А я не могу на это смотреть, меня мутит натурально. Я и говорю:
– Чего-то расхотелось… – а сам прислушиваюсь. А оттуда, из колодца, вроде бы далекий такой вой доносится. Я и думаю: а вдруг в стволе колодца еще ходы есть, а по этим ходам сюда кто угодно может забраться? И никакие гермозатворы не помогут.
Вернулись мы назад к двери, Борис губы утирает, довольный такой.
Я его спрашиваю:
– Ты же, вроде, голодный? Давай я тебя накормлю, у меня консервы есть и колбасы немного еще осталось.
