— Похоже. Ну, а если не этот поселок? Тогда вот этот… Ничего, разберемся. Покатаемся.
— Сейчас? — с надеждой спросил Большой, протягивая руку к ключу зажигания.
— Боюсь, что нет, — Цыган очертил на карте предполагаемый круг поисков, воткнул ручку за солнцезащитный козырек и принялся аккуратно складывать карту. — Боюсь, что сегодня у нас проблемы. Хорошее место рынок. Прямо как в Интернете — сплошной треп.
— Где?
— В Интернете. Потом расскажу, утром вспомнил. Было такое изобретение специально для обмена информацией. Подключаешься и читаешь все, что хочешь. В основном, всякую трепотню. Там все только и делали, что болтали. Собьются в кучу и давай трендеть… Ладно, ты меня не слушай, это нервное. Просто один деревенский видел, как тупые сцапали какую-то рыжую.
— Ох… Какую рыжую?
— А ты их много знаешь?
— Ох… И что же нам теперь делать?
— Уносить отсюда ноги, — веско сказал Цыган. — Уносить отсюда ноги…
* * *
— Они ее сцапали! — крикнуло радио голосом Цыгана, едва Гош успел включить прием. — Что делать будем, а?!
Гош нажал было клавишу передачи и обнаружил вдруг, что пальцы его плохо слушаются. «Как хорошо, что Цыган меня сейчас не видит, — подумал он. — Парень, конечно, умница, но почему-то убежден, что у меня нервы железные. Мог бы здорово разочароваться. Он считает, что для выживания нашей компании позарез нужен лидер с холодной головой. И очень рад, что я встал на место Белого. А какой из меня лидер? Так, видимость одна…».
— Ты уверен? — кое-как совладав с чувствами, спросил Гош.
— На все сто!
— А давно это было?
— Часа полтора-два. Видели, как ее вел патруль. К Белому Дому.
— Не худший вариант, — заметил Гош. Ему немного полегчало. — Не на расстрел же они туда водят… А вы где сейчас?
— Только что миновали блок-пост, идем домой. Ну, какие идеи?
— Все те же. Уговор дороже денег — так, кажется, раньше говорили… Будем ждать, как условились.
— Нервы у тебя железные! — восхитился Цыган.
— Какие есть, — скромно ответил Гош. — Если она к рассвету не вернется, увидишь, что у меня за нервы. Ты что думаешь… А, ладно. Мало ли кто сейчас висит на нашей волне.
— Как обычно — ЦРУ и КГБ.
— А если случайно? Ты же сам говорил, у местных теперь в каждой машине рация.
— Так мы подъедем? — с надеждой в голосе спросил Цыган.
Гош почти не колебался.
— Только по-умному, — сказал он.
— Ты с кем говоришь?! — возмутился Цыган. — Я же цыган все-таки… Хоть и бывший.
— Чем выпендриваться, лучше бы воровать научился, — парировал Гош. — Ладно, подкатывай.
Он повесил микрофон на место, перевел радио в «ждущий» режим, закурил и вышел из машины. Безумное одиночество, точившее душу уже несколько часов, постепенно рассасывалось. Только в этот период ожидания Гош понял до конца, насколько же дороги стали ему случайно обретенные друзья.
А еще — что в словах Белого о его привычке манипулировать людьми, не думая о последствиях, очень много правды. Загрузить ответственным заданием несмышленую девчонку и отправить ее почти на верную погибель — это было в его духе. Конечно, Женя сама так и рвалась на дело, мечтая доказать, что ее можно принять в стаю. И конечно, внешне ее поведение свидетельствовало о недюжинной способности ориентироваться в трудных ситуациях. Но Гош должен, обязан был разглядеть, что за этой маской на самом деле стоит всего-навсего остаточная агрессивность человека, пережившего временную амнезию. Желание делать хоть что-нибудь, потому что некуда девать энергию. Та же пружинистая злоба, что еще полгода назад позволила ему самому выстоять, прорваться, выжить. И теперь он, как последняя сволочь, использовал чужой припадок активности, направив его в нужное русло.
Гош размышлял об этом все время, что провел в засаде на кромке леса. Думал, когда маскировал «Паджеро» в кустах. Думал, когда аккуратно укладывал в песок на дороге от города доску с гвоздями. Когда выбирал позицию для стрельбы. Все думал, сопоставлял, анализировал. И пришел к неутешительному выводу. Какая бы там напасть ни обрушилась на Георгия Дымова около года назад, раздавить его, подлеца, она не смогла. Память он, конечно, утратил. Но замашки свои прежние сохранил. Искренний и вполне гуманный интерес к тому, что у человека в голове — раз. Неуемную страсть копаться в чужих мозгах — два. И совершенно неуправляемую тягу к тому, чтобы эти мозги подчинять себе — три. Полегоньку, исподтишка, не насилуя, не ломая — но подчинять.
Он готов был как угодно подставить себя, чтобы в конечном итоге завербовать сторонников. Готов был показаться и даже оказаться слабым, подчиненным, сломленным. Или наоборот, сильным и мужественным, этаким отцом-защитником. Каким угодно — лишь бы его полюбили. Лишь бы готовы стали за него кидаться головой вперед. Туда, куда он попросит.
Гош даже ответ нашел, чем диктовалась такая его манера поведения. Судя по всему, в юности Георгий Дымов был чудовищно, дико, неправдоподобно одинок. Всегда среди людей — и всегда совершенно один. Сам по себе. Как такое могло получиться, он пока не выяснил. Но то, что раньше его по жизни преследовало ощущение собственной брошенности и «никому-не-нужности», он уже понял.
Это знание вряд ли могло пригодиться ему сейчас, когда требовалось в первую очередь действие, а не какая-то там разжижжающая волю интеллигентская рефлексия. Но Гош не мог перестать думать. В последние дни озарения следовали цепью, одно за другим. Впору было сойти с ума, ежесекундно подхватывая буквально из воздуха обрывки былых ощущений, кусочки прежних эмоциональных всплесков, картинки минувшего. И чем больше Гош узнавал о своей прошлой жизни, тем меньше ему эта жизнь нравилась. Там не хватало чего-то очень важного.
Может быть — именно того, что он мучительно пытался осознать раньше, — и элементарно просто вычислил сейчас. Знания о том, что творится внутри, мотивируя поступки и желания. Прежний Гош страшно переживал, что он какой-то не такой, как все. Но и быть «как все» тоже не хотел или не мог. Наверное, именно это неосознаваемое стремление закрепить свою «особенность» и пригнало его в тусовку Знатоков.
Вспомнить бы хоть что-нибудь из личной жизни… Он точно был гетеросексуальный и достаточно востребованный мужчина. Но в памяти всплывали только разрозненные обрывки. А еще — не складывалась общая картина профессионального становления. Тут все было обрезано на уровне четырнадцати-пятнадцати лет. Судя по всему, работа была для Гоша фактором колоссальной эмоциональной значимости.
Поэтому ее и затерло начисто. Как у бедняги Сан Сеича обрубило личные и профессиональные воспоминания на первом же году так называемой «перестройки». То ли Сан Сеич именно в этот год впервые начал жить по-настоящему, то ли наоборот, перестройка шарахнула его по голове обухом…
