В детстве я верил в свою исключительность, чудесные совпадения и много такого, о чем сейчас не хочется вспоминать. Со временем подростковые фантазии потеряли свою притягательную силу. А затем и вовсе исчезли.
И лишь где-то в самом отдаленном уголке души осталась теплиться слабая искра надежды на лучшее.
Костер давно погас. Угли остыли, но под грудой пепла сохранился крошечный огонек, способный обратить унылое пепелище в бушующий ураган пламени.
Смерть Чарли оказалась последней каплей, погасившей искру.
Ту самую, без которой нет жизни.
«Так просто», — Карусель не могла говорить, обращаясь ко мне мысленно.
Как ни странно, я понимал ее.
«Просто и вовсе не страшно».
— Молчи, тебе нельзя говорить. Точнее, волноваться.
«Почему?» — искренне удивилась она.
— Не знаю. — Мысли путались.
По-хорошему, надо было что-нибудь сделать.
Попытаться остановить кровь. Вколоть чудовищную дозу морфия или сказать какую-нибудь несуразную чушь насчет того, что все обойдется и до свадьбы обязательно заживет.
Нужно, но я не мог. Не потому, что не хотел. Правда, не мог. Это было бы нечестно по отношению к ней. Нечестно и неправильно в последние мгновения жизни человека заниматься такой ерундой.
«Если не знаешь, зачем говоришь? Чтобы не молчать?» — Создавалось впечатление, что происходящее ее не касается.
Смерть. Боль. Кровь. Страх. Мир горит, рушится, проваливаясь в тартары, а в самом эпицентре армагеддона маленькая девочка укачивает на руках плюшевого медвежонка. У него ангина. Поднялась температура. Болит животик. И, как на зло, разболелся зуб. Бедняжке так плохо, что слезы наворачиваются на глаза.
Кому-то это покажется пустяком и выдумкой. Плюшевая игрушка не может страдать. А для маленькой девочки все это вполне серьезно. Нет ничего важнее лечебных капель из малинового варенья — лучшего средства от всех недугов.
— Говорю… — Я замешкался с ответом, не зная, что сказать.
«Для чего?»
— Наверное, чтобы не думать.
«Разве можно не думать?»
— Не знаю. — Я чувствовал себя так, словно очнулся в незнакомом месте после тяжелой операции.
Полнейшее непонимание, потерянность, опустошенность — и какая-то странная физически ощущаемая тоска, завывающая монотонную песню о неизбежном конце всего сущего.
«Раз не знаешь, значит, неуверен». — Карусель попыталась улыбнуться.
Было странно видеть некое подобие улыбки на бледном как лед лице. Таком белоснежном, что глаза поневоле начали слезиться — как от «снежной слепоты».
— Да, наверное… Неуверен… — Слова давались с трудом.
Воздух был густой, как туман. Казалось, еще немного — и его можно будет пить.
Захлебываясь.
Крупными глотками.
Не утоляя жажду и не пьянея.
Никогда.
До самой смерти.
— Точно не знаю…
«Тебе плохо…»
Я поймал себя на мысли, что прямо сейчас расхохочусь в голос. Как последняя истеричка. И буду смеяться до тех пор, пока пуля, выпущенная ноймом, который стоит в нескольких шагах за спиной, не снесет мне полчерепа.
Охотники не бросили истекающую кровью добычу. Они рядом. Наслаждаются ощущением безграничной власти и вседозволенности. Оставляя за собой право сделать контрольный выстрел, когда захотят.
Умирающая девочка говорит, что кому-то плохо, совсем упустив из вида, что плюшевый медвежонок давно сгнил на помойке, ее рана смертельна, а мы оба покойники.
— Да, мне плохо. — Карусель права, спорить бессмысленно.
Бывают моменты, когда лучше со всем соглашаться. Сейчас именно тот самый случай.
«Ты устал и потерялся».
— Где? — Мне приходилось напрягаться, чтобы понять, о чем идет речь.
«В огромном мире».
Немудрено заблудиться на мусорной свалке, простирающейся до самого горизонта. Отходы производства, искореженные пластиковые упаковки, гарь, вонь, имплантаты, обрывки желаний, амбиций и судеб. Все перемешалось на дне смердящей выгребной ямы, в которую беспечные люди превратили не только свой мир, но и жизнь.
— Не один я. Мы все потерялись. — От нереальной белизны ее лица глаза уже не просто слезились, а начинали болеть.
Я с трудом удержался, чтобы не смежить веки.
«Не все».
Хотел спросить, кто «другие». Но передумал.
— Ладно, как скажешь. — Нам нечего было делить и не о чем спорить.
«Потерялись не все, — настойчиво повторила она. — Понимаешь, есть те, кто остался».
Честно говоря, я уже ничего не понимал и поддерживал разговор на автопилоте.
— Пусть так.
«Они говорят, ты не такой, как другие».
Пресловутые «они» не приоткрыли занавес страшной тайны. Разумеется, я не такой, как другие. Разлагающийся кусок мяса, густо приправленный наркотиками, не имеет ничего общего с обычными людьми.
— Каждый считает себя особенным, хотя на самом деле все мы одинаково бессмысленные сгустки протоплазмы.
«Ты сам не веришь в то, что говоришь».
Я и правда уже ни во что не верил. Единственное, что я знал наверняка: возражать умирающей — не лучший способ скрасить последние секунды ее жизни.
— Ты права. Не верю. Мелю всякую чушь, чтобы не молчать.
«Хорошо, — удовлетворенная ответом, Карусель перешла к главному. — Они говорят: "Ни за что не соглашайся с ним"».
— Они? — Переход был таким неожиданным, что я не сразу понял, о ком идет речь.
«Да».
— Ах они Закадычные друзья с капота! Таинственные незнакомцы, для которых нет ничего невозможного.
«Точно».
— Почему не соглашаться?
«Потому что…» — Ее глаза расширились от удивления.
Такое выражение бывает у человека, застигнутого врасплох. Секунду назад все было как обычно, а в следующую покупатель на бензоколонке выхватывает пистолет, направляя его на усталого кассира.
— Быстро гони деньги или разнесу твою тупую башку! — кричит взвинченный до предела грабитель. — Думаешь, я шучу?
Первые несколько мгновений кассир не может оправиться от безмерного удивления, и только затем его накрывает мутная волна парализующего волю страха.
Судя по расширившимся от удивления глазам, она увидела нечто подобное.
— Это он? — Мне не хотелось оборачиваться.
И без того ясно: за спиной нет ничего, кроме дула пистолета и молодого отморозка, считающего себя вершителем чужих судеб.
«Он», — глухим эхом отозвалась Карусель.
Казалось, прямо сейчас умирающая закричит от ужаса, но вместо этого напряженное лицо неожиданно расслабилось — и она улыбнулась, став удивительно красивой.
