- Религия, используемая для того, чтобы манипулировать народными массами, вынуждена вырождаться в свою гротескную, нелогичную и вредную для того же народа противоположность. Этот феномен наблюдался всюду. Религия - превосходный инструмент, с помощью которого можно настроить неразвитый разум на нужную волну. Не воруй - это грех. Не совращай сестру - это грех. Не жри мир вокруг себя одного - это грех. Недаром суровые христианские европейцы покорили территории, многократно превышающие по размерам и богатствам колыбель их веры. А ведь именно христиане создавали империи, над которыми не заходит солнце, и величайшие державы, унаследовавшие древним культурам всей планеты и двигавшие человечество в будущее. И только тогда, когда естественный путь развития человеческого разума дошел до поворота, за которым открывались новые горизонты, религия стала бременем. Не сразу, нет. Постепенно она начинала гнить, разваливая созданное христианами общество изнутри. Римские папы травили кардиналов, протестанты резали католиков, католики ненавидели протестантов, английские короли хотели разводов и основывали свои собственные церкви. И все бы ничего, но с веками тяжесть религии, поставленной на службу человеку, все увеличивалась. А разум все развивался. Возрождение, Просвещение, Новое время ... И, в конце концов, религия, христианская религия, стала инструментом регресса. Инструментом мракобесия и ошейником, который сильные мира сего надевали на шеи своим рабам. Ибо не хотели улетать в безмолвную тьму истории после смены уровня человеческого мышления. И после смены человеческого окружения. Если любишь Маркса, зови это страхом перед сменой формаций.
Октавиан прервался, беззаботным жестом почесав бровь. Музыка звучала все громче.
- Верхушка общественной пирамиды сделала массам лоботомию. Собственно говоря, война, которую так благородно остановил разрекламированный Спаситель, началась потому, что большая часть людей осталась недоразвившимися полуобезьянами. Их искусственно удерживали на уровне, при котором капитализм, шкурные интересы и абсолютизация атомарного существования человека были в порядке вещей. Религия тогда уже была на вторых ролях, в дело вошли секс, наркотики, рок-н-ролл и каталоги "Ikea". Будущего не осталось у светских государств. Но начиналось все с гниения религии. Потому что именно религией можно одновременно ласкать массу, обещая ей рай, и бить, карая за грехи. Список которых можно всегда отредактировать в соответствии с текущей политикой. Даже неоспоримо полезные заповеди становились инструментом контроля. Элементом манипуляции.
Он улыбнулся.
- Я мог бы прочесть тебе очень длинную лекцию о роли религии в грехопадении старых режимов. Но скажу проще: они пытаются реанимировать инструмент церкви. Цепляются за впитавшийся в кровь рефлекс массы. По-прежнему рассчитывают на недоразвитость человечества. Надеются, что люди сгрудятся вокруг Бога и позволят вести себя за кольцо в носу. Сами они, естественно, религиозны в той же степени, в какой религиозен наемный убийца, спрятавшийся в исповедальне с кинжалом. Да только вот они просчитались. Под их управлением религиозный инструмент превращается в фарс. Видела объявления в газетах? Освященные офисные помещения, благословленная церковью распродажа... Рано или поздно они начнут торговать индульгенциями, и тогда срочно придется что-то решать. Потому что перед человечеством встанет выбор: окончательно отказаться от эволюции разума или открыть глаза. Открыть и увидеть, как на их спинах строится империя авантюристов. Увидеть цензуру мыслей и слов, увидеть лицемерие священников в стриптиз-барах, увидеть, как ради интересов Синода развяжется война.
Октавиан всем телом развернулся к Анне и насмешливо пожал плечами.
- Только все мы знаем, что выберет человечество. С закрытыми глазами и вырезанной половинкой мозга живется комфортно и счастливо. Масса любит, когда ей делают тепло и приятно. Масса ленива, ей не хочется отрывать глаза, идти, спотыкаться, прорываться сквозь тернии. Массе нужны пастыри. А пастыри берут хирургические инструменты и ампутируют массе руки и ноги. Ибо так проще владеть ее плотью. Поэтому масса выберет священника, гасящего слепящие свечи, а не юношу с горящим сердцем, зовущего вдаль. Русский писатель был слишком наивен. Им не нужен свет, им нужна темнота, в которой можно пить, жрать и совокупляться, пока не остановится заплывшее жиром сердце. Ведь оно не горит.
Улыбка Октавиана издевательски искривилась.
- Главное - чтобы можно было отделаться парой молитв во искупление грехов перед Богом. Лишь бы делать ничего не пришлось. И тут-то теократия Синода для массы - идеальна. Это как монастырь без устава. Ты святой просто потому, что живешь здесь. А молиться целыми днями не нужно. Мечта идиота. Душа современного Запада.
Анна, тихо слушавшая длинную речь любимого, в который раз поймала себя на том, что смотрит в эти глубокие глаза и начинает потихоньку растворяться в них. Когда Октавиан говорил, неважно, что, она переставала осознавать себя как живое, отдельное от мира существо. Она становилась единым целым с ним, с его голосом, с его руками, щедро сопровождавшими слова жестами. Она просто обожала смотреть на Вендиго. Слушать его.
Все-таки, это была любовь.
Любовь ли?
Скорее, обожание.
Услышав собственное дыхание, девушка, наконец, очнулась и поняла, что Вендиго замолчал. Он стоял посреди комнаты и вслушивался в играющую музыку.
- Скажи, - подала она голос. - Ты разве не веришь в Бога?
- Я? - Октавиан вновь посмотрел на нее. Синие глаза, гигантские синие озера, сверкнули тем необъяснимым огнем, что иногда загорался в его взгляде. - Как же я могу в него не верить?
Мужчина вдруг резко развернулся корпусом и выбросил правую руку в направлении занавешенного окна. Сложив пальцы в подобие пистолета, как делают играющие детишки, он тихо произнес: "Бум". И занавеси, вместе с рамой и стеклом, способным выдержать автоматную очередь, с лязгом, треском и грохотом полетели на улицу. Голые плечи Анны почти сразу принялся кусать злой ноябрьский ветер.
- Как же я могу не верить в Бога? - вновь обернувшись к ней, повторил Вендиго. - Я собираюсь им стать.
Город Меркури
Настало время.
Он привычно коснулся рукой густой бороды. Даже сквозь жесткие длинные волосы, коловшие подушечки пальцев, ощущалась корявая грубая кожа ожога. Этот ожог он получил давно, можно сказать, в другой жизни. Тогда было очень больно. Но теперь прикосновение к старой ране успокаивало. Ибо больше такого с ним случиться просто не могло. Ибо, как выяснилось, даже смерть - это лишь начало.
