так ли?
Снайпер расплылся в улыбке.
— Это хороший начало для… разговор, — ответил он, — ты знаешь, сколько всякого интересно я хочу тебя выспросить!
— Я не против взаимовыгодного сотрудничества, — ответил я по-английски, сделав паузу.
Снайпер моргнул пару раз, оценивая ситуацию. Но ответил тоже по-английски:
— Это не то, что я ожидал услышать, — сказал он, — ты ведь отдаёшь себе отчёт в том, что играть не получится? Ты не в том положении.
— Ты ведь прекрасно понимаешь, что игра может вестись на многих уровнях. Со многими заинтересованными сторонами.
— Не без этого, — ухмыльнулся враг, — но это хорошее начало, я полагаю.
Вместо ответа я кивнул, воспользовавшись возможностью осмотреться.
Я лежал на наклонной кушетке, пристёгнутый крепкими кожаными ремнями. Я был одет. Хороший признак: значит, самые кардинальные методы допроса ко мне пока применять не планировалось. Хотя от моего внимания не укрылось, что из рукавов одежды выходили пучки тонких кабелей. Какие-то датчики? Для чего? Что-то вроде полиграфа? Этого следовало ожидать.
Само помещение было небольшим, и напоминало, скорее, гостиничный номер, чем тюрьму или пыточную: в противоположном углу был диван с оттоманкой, журнальный столик. С другой стороны — пара кресел, и шкаф, уставленный странными картонными коробками. Куда меня притащили? Конспиративная квартира местной контрразведки? Или их штаб-квартира? Учитывая любовь к комфорту на этой стороне, последний вариант нельзя было исключить.
— Что с Алиной? — рискнул спросить я.
— Ты же видел, — притворно удивился снайпер, — она погибла при твоём задержании.
— Зачем она это сделала?
Враг посмотрел на меня. Нахмурился. Потом усмехнулся.
— А вроде в самом начале ты произвёл впечатление умного сукина сына. Что, правда не понимаешь?
— Если ты такой умный — то мог бы и предвидеть развитие событий, — огрызнулся я.
— Впрочем, не важно, — сказал мой тюремщик, всё так же на английском; убедившись, что я владею этим языком, он с явным облегчением предпочитал не пользоваться русским, — ты говорил о сотрудничестве. Поэтому надеюсь на твоё благоразумие. Сейчас тебе покажут на экране несколько изображений. Старайся смотреть на них прямо, не отводить глаза и моргать пореже. Если всё пойдёт хорошо — мы не будем использовать распорки для век и фиксаторы. Это понятно?
Вместо ответа я молча кивнул.
Снайпер отошёл куда-то за спину. Свет в помещении померк. Моя кушетка ещё сильнее приподнялась, так что я теперь полулежал под углом сорок пять градусов к полу. Потом она повернулась к свободной стене, на которую опустился экран. Загудела невидимая аппаратура.
Первые несколько секунд экран оставался пустым. Потом появилось изображение из проектора, который светил откуда-то за моей спины.
Чей-то портрет. Мужчина средних лет, в пехотной форме вражеской стороны. Он смотрел в объектив с лёгкой, презрительной усмешкой. Через несколько секунд изображение сменилось. Ещё один мужчина. Или, скорее, парень. По крайней мере, по обычным, земным меркам. На вид лет двадцать — но при этом генеральские погоны.
— Это что, знакомство с частью? — попытался пошутить я, но ответа не последовало.
Портрет продолжал сменяться портретом.
Когда появилось фото Михалыча, я не успел отреагировать. Не смог сдержать рефлексы. «Так вот зачем датчики на теле. И одежда — чтобы не думал о них. Идиот!» — обругал я себя. Это и был полиграф. Точнее, его разновидность. Меня тестировали на социальные связи. Определяли знакомых людей… нашли Михалыча — впрочем, тут можно выкрутиться. Они наверняка узнают о предыдущей вылазке. Можно дать понять, что это я его зарезал тогда…
Опять череда незнакомцев.
А потом — я опять не успел. Не смог. Очень уж неожиданной была встреча.
Парень, девятнадцати лет. Широкая белозубая улыбка. Форма нашей стороны. Я его и запомнил по этой улыбке; она появилась на его лице за секунду до смерти, когда он уже понимал, что не успевает, и всё кончено. Когда он чувствовал, что мой палец не дрогнет на спусковом крючке. Двадцать второй год, мы берём в плен большую группу в промзоне. Они думали, что заманили нас в ловушку.
Я целился в голову. Но потом почему-то выстрелил в грудь, в сердце — на нём не было броника. До сих пор не знаю, что мной двигало — нежелание уродовать мимолётную красоту на вражеском лице, или жажда посмотреть, как эта непокорная улыбка медленно гаснет, холодеет, умирает…
Он был первым, кого я убил вот так, лицом к лицу. Я не мог его не запомнить.
Снова череда незнакомых лиц. Десятки. Потом сотни. Редкие вкрапления тех, кого я знал. Сослуживцы. Товарищи. Враги.
Их было не так много. Человек пять на несколько сотен портретов.
Когда я уже был готов сдаться — закрыть глаза и просить о передышке, свет вдруг снова стал ярким.
— Хватит, пожалуй, — сказал снайпер, снова появившись в поле зрения, — информации более, чем достаточно. Ты ведь не будешь отрицать, что кое-кто из этих людей тебе знаком?
— Не буду, — сказал я, и тут же добавил, пользуясь приёмом, чтобы перехватить инициативу: — как тебя зовут?
На секунду снайпер растерялся.
— Хоть буду знать, когда увижу тебя в такой же коллекции. Вместо того, чтобы назвать тебя «мужик, который привязал меня и показывал картинки», по имени вспоминать буду.
После секундной паузы снайпер рассмеялся.
— А неплохо! — констатировал он, успокаиваясь, — даже странно, что ты на той стороне. Обычно у ваших с чувством юмора так себе. Я Тревор.
— Приятно, — кивнул я.
— Руку жать тебе не буду, — ответил Тревор, — у меня не было времени проверять тебя на вшитые иголки с ядом и другие секретики. Как тебя звать я уже знаю.
Про себя я отметил это «у меня». То есть, не «у нас». Значит ли это что-то? Скоро выясним.
— Пока отдыхай, — продолжал Тревор, — как выясню, что нужно, мы снова встретимся.
С этими словами он вышел из помещения через единственную деревянную дверь.
Какое-то время я был один. Потом дверь снова распахнулась, впуская двух солдат в чёрных балаклавах. Они молча опустили меня в горизонтальное положение и покатили в коридор, тускло освещённый жёлтыми лампочками в матовых плафонах.
