Пока САУшки вымещали вчерашний позор на ни в чем не повинных поселковых окраинах, Боря степной гадюкой вышел по петляющей низинке на дистанцию прямого выстрела. Как условлено, выждав до четырех двадцати пяти — занавеса артналета на Родаково и психологического рубежа «фу, пронесло!» — влупил с трех «Вампиров» по центральному танку блокады нашего участка. Команда Кузнецова синхронно с залпом по два раза рубанула в «коробочки» дозора и, управившись, за все про все, в неполные пять секунд, — нырнула, следом за людьми Гирмана, в свой овражек.
Танк не горел, но и не стрелял, зато остальная броня, напротив, просто впала в бешенство. В то время как они дружно срезали вершины покинутого группой овражка и вырубали посадку, точно «як у мериканьском кине», — остальной отряд, зайдя в тыл камрадам со стороны железнодорожной остановки «61 километр», парной атакой расчетов Дэна и Малюты приговорил гирмановского подранка (чтобы мозги не парить: «подбит — не подбит», тоже мне еще «малоросская рулетка», бля, выискалась). Хорошо бы с граников добавить, да далековато. В виде «бувайтэ здорови» — с двух «Кончаров» похлопали пару раз по попке легкую броню, да Петя, от щедрот, десяток-полтора мин им на головы положил — попрощались все же.
Свое алаверды СОРовцы тоже зачитали. От тяжелой артиллерии мы, благодаря пацанам Колодия, увернулись, да вот на пути к станции попали под неизвестно откуда выскочившую нам наперерез моторизованную группу. Можно сказать, разошлись с ничейным счетом. Явно один БТР основательно зацепили с «Таволги», но конкретно — не спалили. У самих — несколько бойцов задето осколками. Сильнее всего — командир отряда…
Когда перед глазами сверкнули трассеры автоматической пушки, я, успев боковым зрением срисовать дугой захлестывающую огненную плеть, уже почти залег… да только вот не так быстро, как следовало, — слева, в двух шагах от зажмурившейся морды рвануло два снаряда.
Меня с оттягом, словно черенком лопаты, крепко хрястнуло в основание шеи. Даже не понял поначалу, что это. Выскочив из-под обстрела, первое время держался нормально и адекватно, даже, помню, выматерил с задержкой присоединившегося к нам Петю. Но потом, ближе к станции, поплыл: моторчик колотится — воздуха не хватает, ноги чугуном налились, автомат руки обрывает да в глазах — дурная свистопляска из темных кругов и зеленых зайчиков.
Встали… Очутился в добрых руках Жихаря. Юра выкинул засунутый мною под ватник перевязочный пакет и, как мог, перебинтовал; потом заставил выпить до дна флягу сладкого чая, чуть ли не силком влил в глотку непередаваемо разящего сивухой чемера и, «на закусь», скормил с ладошки россыпь анальгетиков, валерьянки и еще какой-то хрени из своей аптечки.
У самой Сабовки Костя передал приказ двигаться дальше — до Александровска. Я уже потухал. Воспоминания о том, как добрались до городка и как меня тащили в недостроенную школу — теперешний полевой лазарет, остались достаточно сумеречными и фрагментарными. Не столько событиями, сколько ощущениями. Помню, уже на месте вышла заминка: истошные крики насчет «местов нема» и «проходь! проходь!», ответный матерный рев взводного-один и Костика. Следом — смачный, ни с чем не сравнимый луськ двух звонких оплеух. Кто-то упал. Остановившиеся было носилки вновь мягко поплыли по коридору…
Сверху, закрывая слепящие блюдца, навис квадратный ражий детина со странными для таких габаритов несмываемыми следами былого «ботанства» в мигавших из-за слоеных линз неправдоподобно больших зрачках. Копаясь в моем плече и под одеревенелой ключицей сияющей болью нержавейкой, он, заодно, методично выговаривал присевшему у дальней стены Жихарю. Юра, перевязывая, недосмотрел одну дыру в шкуре, через которую настолько неслабо сочилось, что за час с небольшим у меня насквозь пропитало свитер и залило всего до самых берцев. Но, по-любому, — повезло. Бушлат спас: добрая русская вата тормознула осколки. Случись летом — до легких бы проширнуло.
Через прозрачные трубы в обе руки по капле в меня снова вливалась жизнь. Плюс кольнули чего-то, из серии — «мультики форэва». Почти хорошо, да вот только промерз насквозь, околел уже от холода.
Под занавес, когда выносили, наш добрый Айболит, дыхнув спиртово-коньячным антидепрессантом, выдал:
— Да! И с таким хуйком больше не приносите. У меня медсестры в Победу перестают верить!
Мудак! Поползал бы ты с мое — по грязи и лужам, а потом в мороз, повалялся б часок на железном столе голышом — на твой бы посмотрел!
В воздухе висел сладкий аромат хорошего табака и душистого, явно не пайкового, чая. Павел Андреевич, сияя добродушием, увалился на жалобно постанывающий стул в самом углу вагончика.
Разжогин сортировальным автоматом управлялся со своей канцелярией — оргтехникой, протоколами и прочими бумажками. Под занавес аккуратно собрал пачку исчерканных острыми карандашами листков и сунул их в пасть жадно зарычавшего шредера. Вот еще один непонятный момент: старший группы никогда не попадал в кадр — интересовавшие его вопросы он записками молча подавал Анатолию Сергеевичу. Впрочем, за две недели работы Деркулов уже привык ко всем странностям этого, если его можно так обозвать, следственного процесса. В любом случае, условия — более чем комфортные: никто ни на кого не давил, за язык не ловили, честно записывали лишь то, что добровольно рассказывалось, и даже на пожелания «не для протокола» — исправно отключали аппаратуру. Можно сказать — не допросы, а вольные монологи на заданные темы в присутствии двух доброжелательных офицеров Военной прокуратуры РФ.
Судя по всему, сегодня вновь намечался междусобойчик. Павел Андреевич уже несколько раз, отправив в конце дня Разжогина, оставался один на один с подследственным, как он выражался, «потрендеть».
Насчет намека на отсутствие лишних ушей Деркулов, понятно, имел свое собственное мнение. С другой стороны: пальцы не ломают и зубы не стачивают, посидеть — чаек погонять да покурить в благоухающую ночь — почему бы и нет?! Ко всему, он сам себе, пожалуй, не признался бы в том, что за последний год попросту соскучился по внятному общению; плюс собеседник — вовсе не косноязычный дебил-ментяра, да и сболтнуть лишнее не особо боялся: тут прямым текстом — на три расстрела уже нарассказано.
Нагубнов, со своей стороны, выбрал золотую середину — в душу не лез, хотя и не скрывал своего искреннего интереса к истории бывшего комбата. При всем этом не держит подследственного за «своего», о чем совершенно неоднократно заявлял тому прямо в глаза.
