Первое время я радовался, глядя на Наума Исааковича, адаптировавшегося к современным городским реалиям. Радовался, пока не убедился, что его адаптация принимает параноидальный характер.
Проявлялось это обычно так:
– Капитан, вы тоже видите засаду за тем кредитным терминалом? – зловещим шепотом спрашивал меня Кауфман, указывая на настороживший его объект. – Я засек возле него какое-то подозрительное копошение.
– Да это же просто бродячая собака, дядя Наум, – приглядевшись, успокаивал я его. – Наверное, кто-то набросал там объедков, вот она и роется в них.
– Вы уверены? – недоверчиво хмурился Кауфман. – Сроду не встречал таких крупных собак, сами посудите, с чего им жиреть-то сегодня? Ну-ка присмотритесь внимательнее, молодой человек!
– Бросьте, Наум Исаакович! – раздраженно отмахивался я. – Даже будь это фиаскеры, сколько человек спрячется за терминалом? От силы два. Ручаюсь: поодиночке эти двуногие псы нападать точно не отважатся.
– Те, с которыми вы вчера имели беседу, может, и не отважатся. Однако не забывайте, что вокруг еще шастает полным-полно всякого сброда…
И так происходило почти на каждом углу. Кауфман пререкался, покуда хватало моего терпения. Когда же оно иссякало, я вытаскивал топор и, выходя из-за укрытия, показывал упрямцу всю безосновательность его подозрений.
– …И все-таки уверен, что негодяи здесь были! – ворчал дядя Наум, проходя мимо рассекреченной им «вражеской западни». – Наверняка испугались и скрылись. Быстро бегают, мерзавцы…
К счастью, медлительные и непуганые мерзавцы ошивались в то утро далеко от нашего маршрута. Три или четыре раза мы наблюдали с высоты пятого яруса малочисленные банды фиаскеров, промышлявших ниже, а однажды даже стали свидетелями потасовки между бандами.
– Стая собак, не поделившая кость! – глядя на них, фыркнула Каролина, презрительно скривив губки, и была абсолютно права.
В роли кости выступал почти пустой раздатчик глюкомази, валявшийся там же. Смотреть на мутузящих друг друга чем попало фиаскеров было противно до отвращения. Несколько вооруженных били одного безоружного, упавшие запинывались ногами и добивались палками. Фиаскеры блажили, брызгали слюной и сквернословили такими словами, от которых сгорели бы со стыда даже лишенные эмоций виртоличности. Растрепанные подруги фиаскеров, уже с трудом подпадающие под определение «прекрасный пол», таскали соперниц за волосы, визжали и расцарапывали им лица. Гвалт стоял такой, что его наверняка слышали даже на нулевом ярусе. Новые хозяева города проходили закалку в горниле уличных баталий, и вряд ли молот наших гуманных законов сумел бы перековать обратно то, что должно было в итоге выйти из этого горнила…
Главные ворота стадиума находились ярусом выше. Я уведомил об этом Кауфманов, и, когда до «Сибири» оставалось порядка часа ходьбы, мы выбрали самый безопасный переход и поднялись еще на сотню метров ближе к небесам. Я сомневался, разумно ли входить на стадиум с площади Победителей, через парадный вход. Однако останься мы на прежнем ярусе или спустись ниже, то, вероятнее всего, наткнулись бы лишь на запертые служебные двери, а терять драгоценное время на взлом дюжины замков было нерационально. Напомню, что в календаре реал-технофайтинга на начало кризиса значилось межсезонье, поэтому и было проблематично отыскать на стадиуме открытые выходы.
Главные ворота тоже перекрывались в межсезонье. Только ворот как таковых там не имелось, а стояли турникеты с мембранами ограничительных силовых полей. Я вполне логично рассудил, что если защитные купола в нашем поселке не функционируют, то мембраны на турникетах также, по идее, должны были отключиться – системы-то одинаковые. Кауфман назвал мое предположение здравым и безоговорочно его поддержал.
Чтобы обежать площадь Победителей по периметру, спортсмен вроде меня затратил бы минут сорок. В центре площади возвышалась полукилометровая монументальная стела с выгравированными на ней именами великих реалеров прошлого, среди коих присутствовало и имя моего учителя Ганнибала. Вместе площадь и стела походили на донельзя увеличенную копию кауфмановского компаса, где роль стрелки выполняла тень, отбрасываемая обелиском. В течение дня стрелка-тень с запада на восток медленно проползала по северному сектору площади Победителей и в полдень указывала строго на север. Не познакомься я с Наумом Исааковичем и его антикварными приборами, вряд ли бы когда-нибудь при взгляде на площадь Победителей меня посетило подобное сравнение.
С чем сравнить стадиум «Сибирь» в Жестоком Новом Мире, я пока затруднялся ответить. Но точно не с местом вселенского праздника, ощущение которого всегда наполняло меня при пересечении площади, на пути к главным воротам. Обычно игроки и технический персонал пользовались служебными входами, но изредка реалерам приходилось рисоваться на публике, расхаживая по площади, позировать для шоу-трансляторов и ставить автографы своими персон-маркерами на инфоресиверах болельщиков. Мы с удовольствием участвовали в подобных рекламных акциях, проводимых по инициативе арбитра Хатори Санада. Общение с болельщиками всегда считалось нужной и почетной обязанностью. Правда, для того чтобы выйти к рукоплещущей толпе, требовалось выполнить одно условие: надо было стать чемпионом турнира. Площадь Победителей и предназначалась для победителей, как ушедших на покой, так и тех, кто еще топтал изрытые полигоны стальными ботинками своих «форсбоди». Мне довелось побывать в шкуре триумфатора восемь раз, однако только в семи из них меня выпускали к поклонникам, как говаривали среди нашего брата – «на ощип лаврового венка». Золотые Венки, заработанные нами в восьмой победе, как и положено, пылились на почетном стенде команды, вот только капитану Гроулеру не довелось надевать свою награду на публике. Думаю, нет смысла напоминать почему…
Впрочем, подойдя ближе к стадиуму, я нашел-таки для него подходящее сравнение.
Однажды мы с Сабриной мотались на прогулку в Рим и видели там под кварцевым куполом древний архитектурный памятник Колизей – прообраз всех современных стадиумов. Мертвые и неприглядные развалины, пережившие тысячелетия, выглядели в тени римских высоток словно жалкая кучка камней, ожидающих, когда клинер-модуль сметет их в мусорный контейнер. Давным-давно Колизей впечатлял мир своими размерами, однако сегодня обшарпанные стены древнего стадиума не дотягивали даже до первого яруса многоярусного гигаполиса. В наши дни Колизей влачил жалкое существование и не рассыпался в прах лишь потому, что потомки его строителей решили оставить эти руины в качестве памятного сувенира. Мне было жаль угрюмый Колизей, внутри которого когда-то кипели отнюдь не спортивные баталии гладиаторов. Мне почему-то казалось, что познавшему мировую славу стадиуму просто не хочется жить в окружении заурядных каменных гигантов новой эры. Престарелый триумфатор устал от такой унылой жизни и мечтал упокоиться навек. Но не находилось для него в нашем мире избавителя, способного сжалиться над ветераном и вынести тому справедливый приговор, развернув кулак большим пальцем вниз: казнить, ибо сколько можно мучить дряхлого старца помилованием…
