Но все равно как-то не получалось.
Неожиданно мне на плечо легла чья-то рука.
Я оглянулся. Поп.
– Бань Го знал, что уйдет. Познавший Путь знает и об остановках в Пути. Вели грузить тела на машины, капитан, из злых земель надо уходить засветло. Ночью нам с местными не справиться…
Я кивнул в сторону толстого даоса:
– Что с ним? Ран-то вроде нет…
– Переутомление. Он был очень стар. Родился еще во времена Мао Цзэдуна. Если тебе это что-то говорит.
Я снова кивнул.
Мне – говорило…
…Мы должны были успеть.
Потому что были живы Красотуля, Гурам и Веточка.
Потому что в двух шагах от меня злобно шипел и матерился, баюкая сломанную руку, Чарли.
Потому что чуть дальше что-то тихо обсуждали Вожак с Матвеем, а угрюмый Андрон методично добивал оставшихся в живых раненных и обездвиженных оборванцев, деловито перерезая им глотки именным серебряным кортиком.
Потому что были живы эти странные священник и раввин и потому что рядом со мной умирал Познавший Путь Бань Го.
Пока мы в пути – мы живы.
А цель?
А что цель?
Цель, в сущности, – ничто…
…Они нападали на нас еще трижды.
Но это было уже не то.
По крайней мере, даже до рукопашной не доходило.
Священник и раввин брались за руки, и мы просто расстреливали нападавших из арбалетов.
Видимо, главные силы были уничтожены во время первой схватки.
Ближе к вечеру дорога, если это безобразие можно так назвать, уперлась в широкую полноводную реку.
В Дон.
Городок, лежащий у переправы, был разрушен до основания. Мост, на удивление, – цел.
И даже никем не охранялся.
Мы переправились безо всяких приключений и постарались уйти как можно дальше от этого кошмара.
Несмотря на страшный день и смертельную усталость, шли, даже когда стемнело.
В темноте переправились еще через одну реку, Матвей сказал название. Смешное такое.
Сал, кажется.
Умотались, как последние сволочи.
Тем не менее, лагерь для ночевки я приказал выстроить как можно более основательно.
Мы даже окопчики отрыли.
Полного, между прочим, профиля…
…Когда заходило солнце, глядя на его прощальные лучи, умер Бань Го.
Спокойно так умер.
Скрестил руки на груди и перестал дышать.
Я ему завидовал.
А потом…
…Потом они ушли.
Священник, раввин и Андрон.
Он так решил.
Сам.
Просто подошел и сказал, что уходит с Тройкой.
Это теперь его жизнь и его Путь.
Может, кстати, и правильно…
…А мы – остались.
Достроили лагерь, разбили палатки, я утвердил график и места размещения дозоров.
Мы выпили водки.
И уснули.
У нас был трудный день.
И завтрашний, чует мое сердце, не обещал быть легче.
Такие дела…
…Судя по тому, что ночью на нас никто не напал, мы все-таки ушли достаточно далеко.
Я объявил дневку.
Нужно было привести в порядок живых и похоронить мертвых.
Так что весь день мы чистились, скреблись, перевязывали раны и рыли могилу для ребят.
Одну на всех.
Их было слишком много.
Гурам со своими парнями натаскали камней и сложили маленькую пирамидку.
Простите нас, мужики.
Мы, живые, всегда виноваты перед мертвыми. Такова природа самой жизни.
Я нарвал диких зеленых яблок и положил сверху.
Мне почему-то казалось, что Бань Го должен был любить зеленые яблоки.
И ребятам хуже не будет.
Уже не будет.
Точно.
Не знаю…
Вечером снова выпили водки.
Помянули.
Это уже, сука, стало входить в систему.
Говорить не хотелось, поэтому разошлись спать…
…К вечеру следующего дня мы встретили казачий разъезд.
Они просто стояли и смотрели.
Стройные лошадки, не чета злобным уродцам атамана Голубя, перебирали тонкими мускулистыми ногами, качали точеными мордами, встряхивали спутанными гривами, всхрапывали.
Наверное, им было страшно.
А может, и нет.
Хозяева их, по крайней мере, нас точно не боялись.
Я дал команду в дужку шлемофона.
По общей.
Колонна встала.
Веточка доложился, что чуть дальше – еще один разъезд, потом – блокпост и сама станица.
В станицу разведчики не пошли, разумно решив, что это, наверное, невежливо.
Нам с этими ребятами дружить надо.
Что, разумеется, не помешает его, Веточкиным, снайперам взять всех троих с перерывом в полсекунды.
Так что можешь идти, капитан.
Договариваться.
Ежели что, ситуация под контролем.
Я сказал Веточке спасибо.
Он, по-моему, даже поперхнулся, бедный.
Так-то.
Меньше выеживаться надо.
Капитан уже в порядке.
А то в следующий раз благодарность вынесу.
В приказе.
От лица, так сказать, командования…
…Ох, как мы набрались в тот вечер доброй кубанской горилки с добрым старым казачьим атаманом Мелешко.
Вот уж точно: гора с горой не сходится, а человек с человеком…
Это он для них, для казачков, может быть, – атаман, а для меня – как был, так и остался полковником.
Дядей Мишей.
Батей моим армейским.
Медведем чертовым, в Крымскую утиравшим мне, совсем еще зеленому летехе, мальчишеские сопли и учившим, как всеми считалось тогда, никчемного московского новобранца солдатскому уму-разуму.
Самое интересное, он и внешне почти что не переменился.
Даже не постарел: седой, красномордый, бровастый.
Хитрющий.
Улыбается, сволочь…
А я его, признаться, похоронил.
И он меня.
Еще в ту войну…
Ан нет, покурим еще кубанского казачьего самосаду!
Сходим в баньку!
Может, ради этого и стоит жить.
Исключительно для того, чтобы встречать в самых неожиданных местах считавшихся мертвыми друзей.
И пить с ними водку.
Я взахлеб рассказывал ему про наш наркотический трип через эти чудовищные Дикие земли, про их страшные чудеса и не менее страшное население.
Он отводил глаза – видно, знал.
И ничего не мог поделать.
Силенок пока что было маловато.
Дядя Миша этого не любил.
В общем, поговорили.
От души.
Всласть…
…Проснулся я оттого, что в глаза настойчиво лез солнечный луч из-за задернутой занавески.
Щекотался, зараза.
Похмелья почти что не было.
Или я просто до сих пор не протрезвел со вчерашнего?
Я встал.
Распахнул занавески, открыл окно.
Внутрь ворвался поток холодного утреннего ветра.
Деревянные половицы приятно холодили босые ноги.
Ай, хорошо!
Воля…
Не торопясь, оделся в чистое.
Натянул сапоги и вышел во двор.
Там, раздетый по пояс, бывший полковник, а ныне атаман Мелешко принимал водные процедуры.
То есть, кряхтел и матерился, пока два молодых казачка поливали его большое, густо поросшее седым волосом тело ледяной водой из близлежащего колодца.
Дядя Миша, в очередной раз послав кого-то, мне, к счастью, неведомого, в Бога и в душу мать, выпрямился и не глядя в мою сторону буркнул:
