Примерно с середины Олег перестал слышать слова. Остался лишь РИТМ — горьковатый и печальный, как запах полыни в степи. Иного сравнения Олег не мог подобрать — и оно казалось ему точным. И только когда Йерикка закончил читать, мальчишка встрепенулся, вспомнив фамилию автора, чьи песни он слышал на отцовских кассетах — фамилию, для большинства его ровесников обозначавшую лишь ведущего программы «СМАК»:
— Это же Макаревич!
— Может быть, — кивнул Йерикка. — Понравилось?
— Я почти не слышал, — признался Олег. — Слов не слышал, я имею в виду. Я… я ВИДЕЛ.
Это звучало глупо. Но Йерикка понимающе кивнул:
— Все правильно. Ты точно сказал. ВИДЕЛ…
* * *
Лежа с чуточку приоткрытыми глазами, Олег наблюдал, как Гоймир в коленно-локтевой позе подбирается к Хмуру. В правой руке Гоймира была банка с жиром для смазки оружия, на лице — выражение, характерное для охотника, загнавшего крупную дичь. Йерикка, жевавший кусочек ольховой коры, поглядывал на происходящее через плечо. Морок, сидя на «постели», затягивал ремни кут.
Хмур неожиданно ловко взял руку Гоймира на излом и резким движением ткнул банку ему в физиономию, а сам, выскочив из спальника, метнулся к бадье с водой, из которой умывались ребята. Гоймир с проклятьями начал стирать жир, залепивший ему глаза.
С кормовой палубы свесился один из охотников:
— Йой! — завопил он. — Да у них веселье!
— Ты по делу или как обычно? — Йерикка сплюнул кору. Сверху свешивались и другие физиономии, на всех читался живой интерес.
— Вообще-то завтрак подходит, — заметил кто-то. — Волы пробудился? Или все спит?
— Уже нет. — Олег приподнялся на локтях. — А тут не подают завтрак в постель?
— Обычно нет.
— Для вас разве только подать, князь-господин!
— А не в обиду ли вам будет есть ту же пищу, что и нам-то?
— Довольно зубоскалить, шутки грубые ему в оскорбление, неумойки дикие!
Олег засмеялся и, вздрагивая от холода, выскользнул из спальника:
— Ладно, ладно… Как погода за бортом?
— На открытую воду выходим, — торжественно сообщил Гоймир, вытеревший наконец свою физию. — Спокойно пока… Завтракать-то будешь, или как?..
…Было холодно. В налетавших порывах ветра кружились мелкие снежинки, вылезавшие из спальников ребята плескались ледяной водой из нескольких бадей и поспешно натягивали теплое, рассаживались, кто где хотел с мисками в руках. У многих на груди Олег замечал татуировку — оскаленную рысь. У многих, но не у всех, из чего и заключил, что когда-то это был племенной знак, ныне превратившийся просто в дань моде или традицию.
— Здесь тоже не подают? — осведомился Олег, доставая новенькую миску, выданную перед отплытием.
Гоймир громко сообщил:
— Сколько нужно горожан, чтобы работать на мельнице? Один. Он держит жернов, а свет вокруг него вращается, вращается…
— Совсем не смешно, — обиделся Олег.
Несколько младших мальчишек быстро разнесли холодную кашу, вяленое мясо и хлеб — пока что свежий, не сухари. А еще — жбан с чем-то непонятным, мутно-белесым.
— Это что, березовый сок с мякотью? — поинтересовался Олег.
— Квас, — ответил Йерикка.
Небо почти цепляло мачту. Море, хоть и вовсе спокойное, было свинцово-серым, как небо. Жуя завтрак, Олег тихо мечтал о картошке и размышлял, как вышло, что никому из прежних землян не пришло в голову познакомить местных с таким полезным и неприхотливым продуктом. Хотя — Бранка говорила, что картошка тут вообще-то есть. Так где она? И как там сама Бранка?
Было холодно, противно и сыро. Причем — к некоторому облегчению Олега — не только ему. Все с тоской посматривали за борт, даже ветераны из экипажа, бодрые деды, похожие на военных-пенсионеров. Ну, позавтракали. Будем ждать обеда…
Гостимир, обосновавшийся у самого носа, при общем одобрительном молчании извлек из промасленного мешка небольшие гусли, игравшие в здешнем мире примерно ту же роль, что гитара — на Земле. Помимо гуслей тут употребляли редкостно пронзительные рожки (в основном — на войне, как понял Олег) и волынки. Сперва Олег, считавший волынку чисто шотландским инструментом, удивился, но потом вспомнил, что, кажется, в учебнике истории правда видел древнерусского музыканта с волынкой. Пока он все это обдумывал — Гостимир обратился к нему:
— Споешь что? Я подыграю.
— Я?! — искренне удивился Олег. — Да ну на фиг…
— Говорила сестра — знатно поешь, — настаивал Гостимир. — Что из неслыханного. Скучно же!
Одобрительные возгласы посыпались со всех сторон. Олег понял, что отбиться не удастся — народ жаждал зрелищ.
— Ладно, спою, спою! — отчаянно махнул он рукой. — Не понравится — за борт не бросайте, я вам еще пригожусь… Ну-ка, сыграй так…
Он тихо пропел, сбиваясь, без слов мелодию одной из песен Высоцкого. Гостимир согласно кивнул и умело подхватил — пальцы так и бегали по струнам на изогнутом лебединым крылом деревянном коробе. Олег улучил мгновение и включился:
Возвращаюся с работы, рашпиль ставлю у стены…
Вдруг — в окно порхает кто-то из постели, от жены!
Я, конечно, вопрошаю: «Кто такой?!»
А она мне отвечает: «Дух святой!»
Ох, я встречу того духа!
Ох, отмечу его в ухо!
Дух — он тоже духу рознь;
Коль святой — так Машку брось…
…Может быть, не все в песне было понятно горским мальчишкам, но общий не слишком пристойный смысл они уловили и похохатывали, косясь друг на друга, в нужных местах. А Олег, видя успех, разошелся и хотел спеть еще «Про любовь в средние века», но потом вдруг — неожиданно для самого себя! — задумался на несколько секунд и показал Гостимиру совсем другую мелодию… А сам, помолчав немного, отставил подальше миску и…
Водой наполненные горсти ко рту спешили поднести…
Впрок пили воду черногорцы — и жили впрок. До тридцати.
А умирать почетно было средь пуль и матовых клинков,
И уносить с собой в могилу двух-трех врагов,
двух-трех врагов!
…Он не очень-то смотрел по сторонам. Но тишина подсказала ему — выбрал правильную песню. Правильную.
Пока курок в ружье не стерся — стреляли с седел и с колен!
И в плен не брали черногорца — он просто не сдавался в плен!
А им прожить хотелось до ста — до жизни жадным! —
век с лихвой,
В краю, где гор и неба вдосталь, и моря — тоже с головой…
Шесть сотен тысяч равных порций воды живой в одной горсти.
Но проживали черногорцы свой долгий век — до тридцати.
Все смотрели на него. Все слушали. Притихнув, сидели неподвижно, забыв про еду. Слушали те, кому не то что тридцать — кому и двадцать могло уже никогда не исполниться. И Олег, с ужасом поняв это, поняв, что поет для смертников, почувствовал, как на миг сорвался голос — сжало горло.
