— Надо отказать им в помощи. У них слишком широкий размах действий, резервы на исходе, большой процент техники выбывает из строя по причине износа и мелкого ремонта. У меня нет точных чисел, но это видно и так, ведь я на передовой с первого дня. Нация сворачивает действия на востоке против русских и перебрасывает резервы на запад, чтобы закончить с франками. Это значит, что они могут действовать уже только на одном направлении. И это при том, что мы сражаемся там, где не хватает их сил, удерживаем фланги их ударных групп, наш флот защищает «сеть».[27] Мы можем…
— Нет, — снова прервал брата Ванситтарт-старший. — Уже не можем. Как ты думаешь, почему их тяжелые бомбардировщики остались в Исландии? Ведь мы готовы были предоставить им удобнейшие площадки со всем обслуживанием в Метрополии. Думаешь, только ради того, чтобы перекрыть океан конфедератам?
— Ч-черт…
— Вот именно. Сложившаяся ситуация обсуждалась долго и очень серьезно. Они обманули нас. Но при этом мы не можем разорвать договор. Во-первых, нас крепко держат за горло «Гортены». Сейчас они с легкостью громят объекты наших противников, но с такой же легкостью могут начать налеты и на Метрополию, которая гораздо уязвимее.
— «Сеть»! — напомнил Джеймс. — Если наш флот перестанет ее защищать от американских и русских субмарин, она продержится недолго. Даже сейчас конвойные битвы обходятся нам недешево, своими силами «нацисты» не справятся. А без топлива, бомб и запчастей эти машины очень быстро станут на прикол.
— А зачем? — неожиданно спросил Гилберт.
На лице младшего отобразилась неописуемая смесь удивления, недоумения, гнева.
— Брат, — теперь старший Ванситтарт был строг, собран и официален. — А зачем нам это теперь? Отказ от сотрудничества приведет к новой войне, на этот раз с Нацией. Да, эту войну мы выиграем, потому что без нашей помощи Держава не выстоит. При всей их силе через «переход» можно протянуть слишком мало войск и кораблей, чтобы сражаться со всем нашим миром. Они проиграют и вернутся обратно. А что будет с нами?
Джеймс молчал.
— Вы подумали, что будет потом, в послевоенном мире? — с безжалостной откровенностью продолжал Гилберт. — Ты и твои друзья-офицеры, которых ты сейчас представляешь?
— Но я… мы… в общем… — пробормотал растерянный Джеймс.
— Ах, Джимми, Джимми, — с грустью произнес Гилберт. — Ведь это же очевидно. Нам отомстят, и отомстят страшно.
— Покаяние…
— Джеймс, замолчи, пока ты не утратил мое уважение окончательно. — В тоне старшего брата прорезался металл и даже легкая нотка брезгливого презрения. — Сделаем вид, что я этого не слышал. Покаяние — это форма унижения, которую придумывают сильные для слабых, чтобы унизить их еще больше, растоптать дух и без помех вывернуть чужие карманы. Ты уже забыл, что русские и американцы сделали с нашими посольствами? Думаешь, теперь, после двух месяцев непрерывных боев, бомбардировок городов, потопленных конвоев, после всех жертв, у них проснется христианское всепрощение?
Никто не будет слушать наших оправданий и покаяний. Для миллионов людей по обе стороны океана будет иметь значение только одно — мы шли с проклятой Нацией рука об руку. «Машины Гезенка», зверства «нацистов» и наших бравых вояк, потерявших голову, — все это теперь сплетено воедино, все это наши общие… «достижения». И никто не будет отделять агнцев от козлищ. Жертвы будут жаждать мести. А для политиков, что главенствуют над этими миллионами, все случившееся будет прекрасным поводом вычеркнуть нас, Королевство, Великую Британию, из истории. На этот раз окончательно. Мы не знаем, что принесет нам победа, но точно знаем, что произойдет, если мы проиграем или повернем оружие против… против них.
Джеймс молчал долго, очень долго, снова спрятав лицо в ладони, ссутулившись. Когда же он взглянул на брата, Гилберта передернуло — в сухих глазах Джеймса плескалось отчаяние, глубокое и безмерное.
— Гил… Неужели нельзя… Неужели ничего нельзя?.. — Младший не закончил. Его губы скорбно поджались, уголки рта опустились, окаймив подбородок глубокими морщинами. Гилберт вновь вздрогнул, на этот раз от укола жалости — таким же был Джимми давным-давно, когда отец собирался привить младшему отпрыску понятие дисциплины специальным тростниковым стеком.
Старший брат склонился к младшему и положил руку ему на плечо, как много лет назад, стараясь передать ему хоть каплю утешения.
— Нет, дружище, ничего нельзя сделать. Мы открыли дорогу Левиафану, но некому убить чудовище из моря. И теперь нам придется пройти этот путь до самого конца, бок о бок с дьяволом. Что бы ни ждало нас в конце.
Если вражеский самолет и был разведчиком, то скверным — враг молотил по площади, без особой системы, вразнобой, по два-три снаряда в залпе. Это было неприятно, но терпимо, насколько вообще может быть терпимым пребывание под огнем тяжелой артиллерии, пусть и некоординированным. «БАММММ!» — и словно гигантский кулак ударял в землю, вздымая вверх комья сырой земли и смерчи грязной опавшей листвы. Рассредоточенный и более-менее окопавшийся батальон пока обходился без «кровавых» потерь.
«Палите, палите, — даже с некоторым злорадством подумал Зимников. — Закидывайте мусором наш летний камуфляж».
Майор немедленно устыдился таких нездоровых мыслей — как многие военные, он был суеверен и верил в то, что неприятности можно накликать. Но обстрел затихал. Еще один залп, и еще. Два снаряда, еще два, одиночный разрыв далеко в стороне, так что даже не видно. Долгая пауза и еще один гулкий взрыв.
Все.
— Перекличка! — скомандовал Зимников по коротковолновой рации, отсчитав пять минут. — Отчет о потерях и не высовываться.
Он покосился на давешнего кондуктора, про которого почти успел забыть. Усач был придан батальону для связи с ближайшим гирополком, по крайней мере с тем, что от того полка осталось. Предположительно он мог даже вызвать авиаподдержку, но Зимников уже четко уяснил расклад сил в воздухе и не питал пустых надежд. Не прилетел бы противник — уже хорошо. Воздушный связист забился в угол окопа и смотрел на майора огромными, округлившимися от ужаса глазами.
«Экий ваш воздухоплавательный брат чувствительный, — подумал майор с определенным злорадством, — не привыкли к сухопутным забавам, бросать бомбы с высоты, конечно, приятнее и легче».
Доложились ротные — потерь в батальоне почти не было. Так, по мелочи, нескольких рядовых посекло осколками да начисто срезало ухо одному из минометчиков. Поволоцкий, умный и циничный хирург в годах, с чувством юмора черным, как сердце англичанина, даже восхитился — дескать, не каждый медикус так чисто сработает. Техника не пострадала, невозвратных потерь избежали.
