— Что делать будем? — Ник поднялся, прошелся по кабинету, закурил. — Ваши предложения.
— Ждать, — пожал плечами Михаил. — Чрезвычайное положение введено, в девять начнется комендантский час. Тогда все и решится.
— У кого-нибудь еще есть мысли, друзья? Нет? Надо же. Вы показали свою беспомощность. А если силы подмосковных воинских частей стягивают в город? Тогда к комендантскому часу здесь будет даже Кантемировка. Танки. Акт устрашения. Наших студентов разгонят раньше — обычными средствами, не стреляя на поражение. Им хватит слезоточивого газа. И молитесь, чтобы спецслужбы не вспомнили про зарин. Мое предложение, как ни странно, — задумчиво добавил Ник, — не вмешиваться. Ждать.
— Мы… Позвольте, а почему мы не можем сейчас просто взять власть? — засуетился Михаил.
— Потому что не все еще готово, — отрезал Ник и мысленно добавил: «И потому что я не могу связаться с Реутом». — Потому что власть, Михаил, никто не отдаст просто так, — продолжил он вслух. — Потому что Москва — сытый город, и средний класс не поддержит голодных студентов, вооруженных и агрессивных. Я доступно объяснил? Это только одна сторона проблемы. Друзья, я все время должен думать за вас?
Он посмотрел за окно — темнело, закат опускался на Москву, и дымка укутывала небо.
* * *
Ник не мог оставаться в кабинете. Больше всего ему хотелось поехать в центр, быть там, в толпе. Но он не мог рисковать своей жизнью, поэтому, разогнав всех, выпроводив мучиться, вышел в приемную и сел рядом с помощницей смотреть телевизор. Репортаж без комментариев. Выстрелы. Колонна полиции — спрятавшиеся за ростовыми щитами люди в броне — давит толпу на Манежной. Горит что-то. Валяется искореженный автомобиль. Пьяный или просто неадекватный юноша, забравшись на статую, венчающую купол подземного торгового центра, размахивает спартаковским почему-то флагом.
Крики. Выстрелов не слышно. В полицейских летят камни. Откуда камни на Манежной площади? За спинами омоновцев со щитами — солдат с гранатометом и в противогазе. Поудобнее пристраивает оружие. Жмет на спусковой крючок — и граната летит вперед.
Ник ожидал взрыва, дыма — и дым заклубился. Толпа отшатнулась амебой, дрогнула, побежала. Ударили выстрелы — со стороны полиции. Обезумевшие люди, подгоняемые газом, кидались на оцепление, метались — и нашли выход. Огибая здание Исторического, понеслись на Красную площадь. Ник сидел в привычной приемной, в тепле и безопасности, а в крохотном окне в ад — телевизоре — камера фиксировала панику на Манежке. Люди метались, падали, перевалившись через бордюр, в Александровский сад. Вспомнились фонтаны, зонтики уличных кафе, гранит. Изображение сменилось — от площади Революции бегущих теснили боевой техникой. Вполз БТР. Новые кадры — Красная площадь. Море голов. Прибоем врываются и продолжают свой бег люди с Манежной, и вот уже все смешивается — и снова выстрелы, стрекот очередей, набат колоколов. Кто-то на Мавзолее — и пеной прибойной оседают на склонах у Кремлевской стены, на самой усыпальнице люди. Но основная масса — вот она, течет к реке, к Васильевскому спуску.
Собор Василия Блаженного свысока наблюдает за вершащимся жертвоприношением. По мосту, обманчиво-медленные, ползут танки. Откуда это снимают? С вертолета? С Кремлевской стены? Да, с вертолета — гул лопастей глушит звуки внизу… Все далеко, все нереально.
Рука на плече — Ник подпрыгнул на стуле. Рядом стоял Конь, белый как лист бумаги, с дрожащими пересохшими губами.
— Вы представляете, каково там?
Ник не представлял. Приказал себе — не сопереживать, не думать, просто смотреть, впитывать происходящее, ненавидеть военных, ментов-полицаев ненавидеть. Открылись ворота в стене — из Кремля выходили новые части полиции.
А люди спешили к реке. Лесными зверями от пожара — спешили к реке.
* * *
Снова появился вертолет — теперь Аня смогла рассмотреть, что с него велась съемка. Все бежали к реке. Аня видела карабкающихся на Мавзолей — их было на удивление мало. Площадь скрывали деревья. Аня слышала крик, многоголосый вопль ужаса, перекрывший все остальные звуки. Кажется, стреляли. От кого они бегут? Воображение рисовало монстра тысячеглавого на Манежной площади, назгула на шпиле Исторического… Ухнуло, бухнуло, застрекотало. Что-то просвистело мимо уха, и Аня упала на землю. Пули. Стреляют. Исчез призрачный дракон, опали головы неведомого зверя. Визжа, сминаясь листом бумаги в злых руках, толпа покатилась мимо. Аня закрыла голову руками, вжалась в газон. Холодно. Страшно.
Ужас парализовал, и она не сразу решилась посмотреть, что происходит. Клубы дыма над площадью — но что может гореть? Люди… падали. Аня своими глазами увидела, как прямо перед ее укрытием споткнулся, рухнул человек и по нему, тоже спотыкаясь, побежали другие — даже не стараясь переступить. Вопили, надрываясь, совсем рядом, и девушка не сразу поняла, что визжит она сама, на одной ноте, приподнявшись на локтях, жадно всматриваясь в ад. Никто не пытался больше забраться вверх, к деревьям. Оглядевшись, Аня увидела рядом еще несколько человек. Под влиянием инстинкта самосохранения толпа вела себя подобно единому существу.
Аню колотил озноб — от страха или от холода, она не знала. У поворота на Никольскую творилось что-то жуткое. Псевдоподия толпы, втянувшаяся было туда, метнулась обратно, сминая идущих сзади. Колокола собора замолкли — люди лезли на стены, кажется, ломали дверь. С Никольской прилетела газовая граната, разорвалась, окутав спасающихся дымом. Аня отстраненно подумала, что надо бы замотать лицо. Им на ГО рассказывали, что надо чем-то закрыть лицо, если применяют слезоточивый газ.
А мама, наверное, волнуется. Мама, наверное, думает, что Аню затоптали на площади.
Аня легла снова — чтобы не видеть. Крик, казавшийся монолитным, дробился на отдельные вопли отчаяния, ужаса и боли. Топот оглушал. Мерещилось — подрагивают стены Кремля, земля дрожит. Аня сосредоточилась на ближайшем будущем: это все пройдет, это все закончится, ведь нет ничего бесконечного, не бывает. Только отползти чуть-чуть подальше. Пусть оттуда ничего не видно, но там меньше шансов попасть под случайную пулю. И зажмуриться. Чтобы, если пуля прилетит, не заметить ее. И уши зажать руками. Чтобы не слышать ее свиста. Думать о том, как поедет в метро — такая грязная. О том, что ее могут арестовать. О том, что полиция сознательно загоняет протестующих, вынуждает давить друг друга.
Кто же так кричит? Страшный крик. Нет, нет, плотнее зажать уши. И петь. Чтобы никого не слышать, чтобы ни о чем не размышлять. Революционную песню. Вспомнить хоть одну. Ой, мама, как близко стреляют, как близко. Пой. Пой, Аня, пусть ты не пойдешь под пули, пусть не поведешь за собой провалившееся восстание. Тебя никто не услышит — ну и что?
