— Ничего, ничего… оно вначале всегда так, — подбодрил ученый и с трудом сглотнул. — Сейчас нормализуется… по крайней мере это обещали наши фармацевты от Зоны… а состояние и впрямь паршивое, если честно…
В глазах совсем почернело, и Шелихов с трудом устоял на ногах. Полуобморочное состояние длилось всего пару секунд, после чего Семен почувствовал себя немного лучше — эффекты препаратов стали менее ощутимы, хотя по-прежнему мутило, и в ушах стоял надсадный писк и шум, словно от сильного ветра. Серый с силой помотал головой, проверил оружие и, резко выдохнув, словно перед стаканом особенно ядовитой сивухи, уверенно пошел вперед.
— Уровень шестьдесят пять и четыре от предельно допустимой нормы… — пробубнил за спиной ученый. — Семьдесят два и два… семьдесят семь и один…
— А если сотня? — спросил Ткаченко.
— Под препаратами можно до трехсот процентов пережить без последствий… восемьдесят ровно… восемьдесят три…
«Шелест» тоненько запиликал зуммером, но Лазарев выключил сигнал тревоги:
— Да знаю я, знаю, что туда нельзя… знаю… девяносто пять и пять… девяносто восемь…
— Слушай, а надо ли постоянно докладывать, сколько там дряни в процентах набежало? — Шелихов, уже поднимаясь к дверям, обернулся. — Скажи, если крайняк и дальше нельзя… только тихо.
— Инструкциями положено… ну, ладно. И… тихо говорить не буду — не расслышишь. Там… на слух очень давит. — Ученый снова уставился в свой прибор.
— Так, значит. Кто что увидел, тут же сообщает, что и где. Если мы все видим одно и то же, долбить со всех стволов. — Шелихов сплюнул слюну, показавшуюся ему мыльной на вкус. — Если видит только один из нас, то это глюк, и топаем дальше. Патроны не жечь попусту. По мне и соседям не стрелять. Запомнить сейчас и накрепко: то, что идет рядом и впереди — напарник. Как «Отче наш» запомнить! Знали бы вы, сколько дебилов друг друга перестреляли в пси-аномалиях…
— Ясно, — кивнул ученый.
— Повторить с чувством и расстановкой, — жестко приказал Серый. — Один раз вслух и остальное время про себя, пока мы будем там. Шептать, как молитвы.
— И это тоже понятно… хорошо. Идем.
Семену показалось, что эти слова Игорь сказал уже через толстую мягкую перину — в ушах вовсю пищало на одной тонкой, пронзительной ноте. Цвета мира начали меняться, становясь кислотно-насыщенными, яркими, после чего разом терялись в сплошном сером мерцании, похожем на изображение в допотопном черно-белом телевизоре. У дверей общежития выросла вдруг длинная, неровная рука с черными пеньками обрубленных пальцев и начала медленно раскачиваться, не то подманивая, не то уже прощаясь.
— Рука у двери, — быстро и внятно произнес Шелихов.
— Нет… — ответил ученый.
— Не вижу… — послышался голос Ткаченко.
Значит, кажется… но, однако, до чего жуткая галлюцинация… рука толщиной вроде как детская, а вымахала уже на три метра, извивается, словно змея. И еще руки лезут изо всех темных углов, правда, короткие, но целыми кустами, и пальцев на них нет, только какие-то спекшиеся, подсохшие обрубки.
— Руки никто не видит?
— Нет… в фойе крысы. Дохлые. — Ученый сглотнул.
— Нет крыс. — Семен мотнул головой. — Медленно, дальше… за мной. Не спешить.
— Сто четыре и два от предельной… — доложил Лазарев, а Ткаченко, охнув, вдруг съежился, закрыл лицо руками и повернул назад, едва пройдя через двери.
— Простите, мужики… простите ради бога… не могу дальше… подыхаю просто… — издалека услышал Шелихов сдавленный, задыхающийся голос капитана. — Простите, мужики… я туда не могу…
— Дальше топаем? — спросил Серый.
— Да… да. Пошли, — с трудом проговорил Лазарев, лицо которого почему-то посинело и покрылось черными пятнами. — Идем.
И Семен пошел. Мимо павильона охраны, где через стекло кривлялась и скалилась длинная тощая рожа на неимоверно тонкой костлявой шее. К лестнице и комнатам администрации, где по полу стремительно носились плоские облезлые мыши, а с потолков свешивались занавеси клубящейся черноты. По коридору, где Шелихов выстрелил во что-то непонятное, не бывшее тем не менее галлюцинацией — коряга из сухой ноздреватой плоти на двух корявых подпорках, совсем не похожих на ноги, с шумом скатилась в подвал, теряя по дороге лохмотья слезающей шкуры и короткие, ломкие конечности. И — лестничный марш… наверх. Еще выше. Поплыли волнами стены, качнулась под ногами лестница, перила которой свернулись вдруг в гротескные часовые пружины, а с потолка и до самого пола в угольно-черном коридоре второго этажа протянулись живые глазастые сталактиты, а полуоткрытая дверь вдруг обзавелась большим вялым ртом, растянувшимся в широкой слюнявой улыбке.
— Сто сорок от допустимой… — простонал Лазарев сзади. — Первичные данные записаны.
В коридоре вдруг стало немного светлей, ровно настолько, чтобы Семен различил вылезающие из стен пустые лица, головы, руки. С потолка, почему-то бесшумно, начала целыми потоками стекать грязная, пенистая вода с кишащими в ней насекомыми, и коридор показался бесконечным, сходящимся в точку. Линолеум на полу вспучивался волдырями, опадал, в слабом свете улицы носились вихрями тени, и даже перед закрытыми глазами бессмысленно лыбились тысячи безумных лиц.
— Сто восемьдесят…
Семен почувствовал, как в его голове начали одна за другой лопаться звонкие, колючие струны, что там, внутри черепа, давит на кости холодная чугунная станина с множеством винтов-барашков, перекрученных сумасшедшим настройщиком.
— Дома проглотят зрение фиолетовых цветов, — заявил вдруг Лазарев. — Зачем танцуют точки в клетчатой бесконечности?
Шелихов обернулся как раз вовремя, чтобы поймать падающего Игоря за ворот. Серый, стараясь не попасть по очкам, отвесил Лазареву мощную затрещину.
— Просыпайся, чучело, блин… давай очухивайся…
— Ох… ч-черт… мне что-то совсем нехорошо… дальше нельзя… где, кстати, детектор?..
— Посеял? — Семен зажмурил глаза от прострелившей затылок боли. — Давай… поворачивай в комнату. Все, на фиг… заканчиваем.
Шелихов посмотрел на пол, но глаза заволокло дымящейся темнотой. «Шелест» он увидел только случайно, боковым зрением, да и то потому, что прибор часто мигал синим диодом. Рядом с ним, возле пожарного щита, лежал какой-то круглый предмет, и Семен недолго думая прихватил заодно и его.
О том, чтобы возвращаться тем же путем, не могло быть и речи — слишком далеко, да и голова начала болеть так, что поплыло сознание, и без того растерзанное пси-воздействием. Семен на себе втащил Лазарева в комнату, едва не свалившись по дороге, свободной рукой подхватил стул и с размаху запустил его в окно. Как ни странно, тот просто пролетел стекло насквозь и исчез, после чего Шелихов понял, что его руки пусты, а в комнате вообще нет мебели…
