— Мост — радуга, а не северное сияние.
— Здесь нет радуги — только сияние. А боги ходят везде — они приходят и сюда.
— Нет, Ханс. Это сияние — жесткое излучение, вредящее нам. Это не безвредная радуга, проявляющаяся в напоенном дождями небе.
— Да, этими замерзшими землями правят суровые боги — им мостом служит это излучение. Но они все равно приходят сюда — на территории Хантэрхайма. А видите его? Хантэрхайм?
— Вижу, Ханс.
— Он всегда виден с этой вершины — ведь он всегда сияет звездой. А знаете, капитан, Олаф мне запрещает смотреть на Хантэрхайм. Он говорит, что Хантэрхайм сияет, как маяк, зовущий нас, скитающихся в снежной пустыне… Но он сияет не для нас — это не наша крепость… Нам нельзя идти на его свет… Мы, как осы, не летим на свет чужих крепостей… Осы строят свои укрепления, занимая только свои крепости и зажигая в них только свой свет…
— Осы?
— Это крылатые зверушки с ядовитым жалом — они живут в лесах Штрауба…
— Я знаю, что это за зверушки.
— Ну вот и хорошо. Тогда вы не станете вести себя, как другой крылатый зверек — мотылек. Ведь этого беззащитного зверька совсем просто сбить с курса обычным фонарем, на котором он и сгорит.
— Эти зверушки вымерли, Ханс.
— Вот и я об этом… Олаф мне всегда говорит, чтоб я перестал быть доверчивым мотыльком. Он мне все время твердит, что я, как оса, — что у меня есть оружие… Но это так сложно — быть вооруженным, когда не знаешь точно, против кого надо применять оружие…
— Совсем несложно — видишь что-то угрожающее тебе и просто сжимаешь руку на спуске.
— Так я бы мог перестрелять просто всех — и Олафа, и вас… Мне ведь угрожают все — хотят они того или нет…
— Оставляй только тех, без кого не можешь выжить.
— И это непросто… Непросто выжить, убивая всех подряд, кроме Олафа и вас…
— Выжить просто, а жить — нет.
— А вы знаете, что я думаю… Я думаю, что человек не может только выживать, он может — только жить… Все люди, считающие, что они только выживают, — просто перестают быть людьми… Они умирают — люди в них умирают… А люди, считающие, что они живут, — продолжают жить… И не важно, в каких условиях они находятся… Главное — они остаются людьми, несмотря ни на что… Главное — всегда жить, никогда не теряя в себе человека…
— Для этого нужно обладать огромными силами… Олаф сильный боец, но даже он, оказавшись среди вечных снегов, потерял в себе человека…
— Нет, капитан, он не утратил эту сущность, он только враждует с ней… Он старается — жить, когда все вокруг старается заставить его — выживать… И он — живет… Не всей жизнью, отчасти отнятой у него этим Зверем, но — живет… Он делится со мной всем и готов все разделить с вами… Только не всегда у него получается поделиться только хорошим — порой, он делится плохим… Но ведь мы делимся всем — мы ведь не только охотники, делящие добычу, мы — друзья… В этом же суть человека — он видит в других не только жертву или угрозу, как звери, соратника или противника, как машины, но и — друга, и врага…
— Да, так мыслит только человек… Только человек пускает кого-то в душу, позволяя кому-то затронуть и разум, и чувства…
— Я прав, да?..
— Да, Ханс… В общем, да…
— Вы знаете, Олафа кровь хмелит, а не ужасает… Он иногда зря проливает ее — он не правильно поступает, когда поит ей Зверя… Но это сложно — отличать нужную кровь от ненужной… Ему — сложно… От этого и происходит этот Зверь — от бессилия осознать… Этот Зверь — он, как бог, объясняет все, что Олаф не осознает… Зверь, как бог, решает все сложные задачи за него, приходя в его душу… решает, доступными ему методами…
— Ты веришь в бога?..
— Нет… Я верю в то, что мы не можем знать всего, но нам это нужно — все знать… Нам нужен кто-то, кто все знает… И я верю, что он существует — тот, кто сильнее нас… и у него до нас дело, как и у нас до него…
— Это и есть — бог…
— Тогда богом может быть и офицер, и «защитник»… Вы же сберегли наши силы, а этот «защитник» облегчил нам жизнь…
Офицер погасил глаза, темнея, отворачиваясь от сияния Хантэрхайма, лучащегося звездным светом среди бескрайних снегов…
— Нет, Ханс.
— Но как же?..
— Не верь мне, как этому «защитнику». Я не знаю… И он… Он сделан мной… И он — не знает…
— Но он так помог нам…
— Нет, я допустил… Ханс, я отключу его. Он — опасен для вас.
— Но он…
— И я опасен для вас. Мне здесь не место, Ханс. Я не могу жить так, как вы.
— Вы хоть попробуйте… Что вам терять теперь?..
— Что терять? Честь, Ханс.
— Может, вы и сделали что-то не так, но вы ведь не специально, вы ведь все исправите… Главное, что вы — постараетесь все исправить… И я, и Олаф — мы все время стараемся исправить все, что сделали не так… А мы все время что-то не так делаем… Мы столько всего друг другу прощаем, когда видим, что стремимся к осознанию и исправлению всего такого…
— Я не могу себе этого простить.
— А вы попытайтесь… Отчего же не простить себе что-то, что простят другие?..
— Нельзя прощать себя, когда другие прощают, не понимая всей вины.
— Знаете, если б мы с Олафом так совестью угрызались, она б нас давно съела…
— Тех, кто провинился сильнее других, она грызет дольше…
— Нас она только покусывает, как этот мороз…
— Я предатель… Я предал систему, предал вас…
— Но вы не предали себя… А тот, кто не предает себя — совершает ошибку, а не преступление… Вы же все с хорошими побуждениями делали — вы же считали, что поступаете так, как должно… Ведь все началось, когда вы решили сохранить мне жизнь… Вы же не знали, что обстоятельства не позволят вам вернуться в систему к сроку, заставив отречься от службы режиму… Вы не знали, что Олаф не перестанет угрожать вам, несмотря на все ваши старания… Ясно, что вы не великий воин, неподдающийся страху смерти никогда и нигде… Вы не пройдете через подземелья карателей ради служения режиму, вы не пойдете на снежного зверя ради убеждений Олафа… Но вы и не уничтожите невинного ради системы или охоты… Вы не такой герой, а — другой…
— Я вообще не герой, Ханс…
— Но вы не попрали человека в себе ради служения системе или свободе… Вы совершили подвиг, о котором не будут кричать целые армии, но о котором буду помнить я. Вы ведь из-за меня пожертвовали всем… А могли пожертвовать добротой ко мне, сохранив все блага… Вы же не раскаиваетесь в том, что не убили меня тогда, когда я скрутил вам руки…
— Нет, Ханс. Но я раскаиваюсь во всем остальном.
— А остальное — следствие этого поступка… Не корите себя за это, если не упрекаете себя в том, что сохранили мне жизнь…
