И тут нас обоих накрывает ураганным приступом хохота.
Пророк падает на пол, из носа и ушей у него идет кровь. У меня красные круги плывут перед глазами. Ржет до икоты сержант — не приходя в сознание…
— Сейчас… хахха-ха-ха-ха-ахха-ахха-хха… разолью… ху-хху-ху-ху!
Вдруг и у Клеща на месте плотно сжатых губ образуется щель. Смеется. Смеется!
Я успел влить раненому жидкости на пару-тройку глотков, обливаясь и обливая его. Он закашлялся, но все-таки сглотнул.
А дальше… дальше мы чуть не умерли, пытаясь затолкать «зуду» в контейнер. Мы сгибались и разгибались, стояли на четвереньках, бились головами об пол, пытались встать и вновь валились… Потом эта гребаная зараза чуть-чуть ослабила хватку, и Пророк парой ловких движений все-таки ее закупорил.
Сержант с Клещом лежали оба аки младенцы. Пророк пояснил:
— Побочный эффект: попавшего под «зуду» потом неодолимо клонит в сон… Брат сталкер… с этим не поспоришь. Пойду вздремну у себя, а ты — у себя. Через несколько часов Клещ должен будет очнуться, вот тогда и повозимся…
Он протяжно зевнул. Зёв — штука заразная, и я еще более протяжно, даже с какими-то постанываниями, ответил ему. Пророк поспешно вышел, захлопнув дверь.
Перед глазами плыло.
Я хотел проверить связь, а потом запереться, но заснул прямо с ПДА в руке. Только успел подумать: «Засыпаю…»
…июнь. Сумерки. Москва превратилась в дно теплого океана. Где-то высоко, выше университетского шпиля, выше Останкинской башни, бегут волны облаков. Дома, как разросшиеся кораллы, тянутся к свету. Солнце, устав жалит, нежит. Причудливые раковины машин увязли в придонном иле. Птицы скользят с дерева на дерево, вяло шевеля крыльями. Звенит фрегат асфальтовых морей, вспенивая стальным бушпритом пространство между рельсами.
Мы идем по сиренево-черемуховому бульвару. Высокие водоросли деревьев застыли справа и слева, от белой пены цветов — глазам больно. Ветер спрятался под веками у котов, вольно дремлющих в пыли.
— Галка, — обращаюсь я к ней, — мне никогда не хотелось стать другим человеком. Чем-то большим или… просто другим. Мне никогда не хотелось переделывать себя под этот мир. Лучше требовать от мира, чтобы он был не столь безобразен. Хотя бы на расстоянии десяти шагов от меня. Вот сейчас… мы идем… и всё так хорошо. Но почему так бывает не всегда, и…
Она смотрит куда-то в сторону, почти не слушает, а тут вдруг поворачивается ко мне. И я вижу — это не Галка. Фигура — Галкина, ноги Галкины, волосы — ох, волосы, кажется, Арабеллы. А лицо… Лицо — Юсси.
Мне не страшно.
Юсси-лиса, Юсси — зверь благородный, зверь изысканный, отвечает мне:
— С такими требованиями к реальности ты должен стать художником.
Я почти понимаю ее.
— Но лучше не переставлять, а делать ее. Делать пеструю гальку, окатанную веками воды, совершенную вещь.
— Художником? — переспрашиваю я.
— Да. И у тебя для этого — масса способностей! — говорит она без малейшего сомнения. И я соглашаюсь: да, конечно, я умею делать красивые пестрые камни. Давно умею, только ленюсь. Просто мне надо избавиться от лени.
Но ведь это и не Юсси. Лицо моей спутницы расплывается. Волосы становятся длиннее и меняют цвет. Только что была зимняя полночь, а сейчас — осенний день, темно-русый, спокойный. Волосы ее тихи. Кожа ее — серебро, растворенное в молоке. На шее — ожерелье из ягод рябины.
Нет, это совсем не Юсси, и подавно не Галка — от нее и следа не осталось.
Это моя возлюбленная. С ней я должен был прожить всю жизнь до последнего часа. Но я лишился ее. Так получилось. Она не виновата, да и моей вины нет. Просто жизнь иногда рвет в клочки твои желания, а у тебя нет ни единого шанса склеить разорванное.
— Ты мечта моя несбыточная, ненадолго сбывшаяся и опять несбыточная, — говорю я ей.
— Но я у тебя была. А памяти никто лишить не может.
— Ты знаешь, что я, просыпаясь, каждый день говорю тебе: «Доброе утро», а засыпая «Спокойной ночи»?
— Знаю.
— Отчего же мы не вместе?
— Бог не велел. Смирись с этим.
Она берет меня за руку, улыбаясь.
— Большего нам не позволено.
Это я учил ее улыбаться. Это я сделал так, чтобы улыбка стала для нее самым обычным делом. До меня она просто изгибала губы, когда окружающие хотели от нее веселья.
— Я понимаю. Ничего не изменишь. Тогда зачем ты здесь?
— Как же я не приду к тебе? Ведь ты звал меня.
— Разве?
— Это наше место. И наше время. Кого ты еще мог тут встретить, кроме меня?
Верно.
Я хочу отвыкнуть от нее. Мне нужно отвыкнуть от нее. Я обязан отвыкнуть от нее.
Но крепка, как смерть, любовь. Когда я чувствую, что начинаю отвыкать, мне становится больно, и я опять воскрешаю ее… у себя внутри. Там, где живет всё — запахи, слова и прикосновения. Как ей не приходить ко мне, если она во мне живет?
— Ты никогда не являешься просто так. А жаль… Вот и сейчас хочешь… или, может быть, обязана?.. я никогда этого не понимал… ты собираешься что-то рассказать мне… Верно?
Она улыбалась. Я отдал бы всю оставшуюся жизнь за возможность видеть эту улыбку каждое утро на протяжении трех месяцев. Отдал бы, ничуть не раздумывая. Сейчас она скажет: «Сказкоежка! Я расскажу тебе новую сказку…»
— Ты ранен, — произносит она. — Ты ранен… и душа твоя сочится наружу из отверстия в сердце. Тебе так больно, что ты ничего не видишь вокруг себя. Нет, глаза твои сканируют окрестности, уши исправно вбирают звуки, а нос — запахи… Но раньше ты смотрел на мир какими-то внутренними глазами, другими, не теми, что справа и слева от носа, а теми, что в душе. А теперь они закрыты. И ты перестал видеть то, чего не увидишь простыми глазами. Ты слепой.
— Я не слеп. Я не хочу видеть. Это другое дело.
— Нет. То же самое. Хочешь, я расскажу тебе одну сказку… ты ведь по-прежнему сказкоежка?
— Да. Если она так же хороша, как и все прежние.
— Слушай же. В Замоскворечье так много улочек-переулочков, там тополя родились прежде последнего городового, там храмы были молоды при первых царях из рода Романовых, там дома своенравны, и у всякого дома фасад на свой манер. Знаешь, как хорошо гулять по тем местам, видя, как проступают сквозь стены и воздух образы иной Москвы? Там всякая подворотня помнит старинный купеческий род: прадед вышел из Зарайска или Малого Ярославца, слукавив на откупах, дед диковал, пускаясь из загула, сотрясающего дюжину кварталов, к истовой молитве, отец строил железные дороги, а сын основал картинную галерею, прогремевшую по всей Европе… Там можно заглянуть в окно, и увидишь то, что происходило за ним сто лет назад. Утренняя воронья побудка да ослепительные купола, да трамвайные рельсы, знавшие конку, да причудливые особняки, лепящиеся один к другому, да тени барышень в широкополых шляпах, да заброшенные садики во дворах, да рябины, да черемухи, да запах свежеиспеченного хлеба, плывущий от дома к дому вот уже полтысячелетия, да строки Цветаевой, да чистое серебро колокольных звонов — всё это сплетается в венок, кружащий над переулками, заставляющий воздух дрожать зыбким маревом мечты… Именно в таком месте, при сплетении старинных улочек, между Пятницкой и Большой Ордынкой, раз в году открывается тайный переулок. Имя его — Седьмой Монетчиковский, и со всех сторон его теснят старинные домики, собранные в прямоугольник Третьим, Четвертым, Пятым и Шестым Монетчиковскими. Однажды его нашел человек, живший странно: он словно дремал наяву, избегая лишних соприкосновений с этим миром, зато в снах и мечтаниях бодрствовал, говоря яркие слова и совершая красивые поступки. Человек этот увидел, как обычные ночные фонари, коих легион на московских улицах, сменяются через два дома старинными, газовыми, а унылый асфальт уступает место булыжной мостовой. Он услышал великую тишину. Он почувствовал, как тянет его иная судьба, потянулся к ней сам и вступил на брусчатку Седьмого Монетчиковского. Сейчас же, на этом месте, гость тайного переулка раздвоился: часть его души убежала в потаенный мир Иной Москвы. Оставшаяся часть извлекла из памяти мечтателя всё произошедшее с ним, заставила забыть о тайном месте в Замоскворечье и увела его оттуда домой. Он жил спустя рукава. Перестал предаваться мечтаниям, полюбил всё простое и понятное, обожал работу, на которой не надо напрягать ум. Он скоротал жизнь за кружкой пива, и у него в этой жизни ничего не удалось. Пришел бывшему мечтателю срок умирать, и смерть он встретил одиноко. Зато второй части души удавалось всё. Она вошла в мир мягкий, теплый, уютный. Мир без бензина, подлости и нищеты. Мир особняков, дам в длинных платьях, лихих ямщиков, горячих калачей и малинового звона. Там беглая частичка души скоро отыскала себе работу по вкусу, а потом поселилась в доме, который нравился ей с первого дня в Иной Москве. Вскоре после этого нашлась женщина, исполненная редкой красоты, добронравия и возвышенных чувств. Удравший кусочек души полюбил ее — однажды и на всю жизнь. Она родила ему детей, сделалась лучшей подругой в счастье и лучшим утешителем в горе. Но горя вышло совсем немного: жизнь шла весело, пестро и покойно. Жаль, кончилась она быстрее, чем хотелось бы. Беглец почувствовал, что его куда-то зовут, да так властно, что удержаться в теле почтенного супруга, владельца особняка и большого мастера своего дела он не мог. Исторгнутый вон, долго летел отщепок души сквозь туманы; глаза его, уши и ноздри забило сырой ватой, и он утратил возможность видеть, слышать, дышать… Очнулся беглец в теле сильно раздобревшем и очень хвором. Оказывается, его жилище вовсе не особняк в прекрасной Иной Москве, а маленькая грязная квартирка, где давно не делали ремонт. Оказывается, благородная красавица лишь пригрезилась ему, а настоящей жены давно и след простыл. Оказывается, никаких детей нет, в холодильнике не обретается ничего, кроме банки дешевого пива, потолок обезображен коричневой плесенью, и завтра предстоит умирать. А может быть, сегодня ночью… Как же так, ведь в мечтяных местах всё складывалось гораздо лучше! — не мог понять несчастный старик. Тогда душа, вернувшая цельность, заплакала горючими слезами и взмолилась: «Господи, это ведь не жизнь была, а сплошное наваждение. Верни мне мою жизнь, Господи!»
