— Думаю, это предварительная обработка, — сказал Водяник. Темнота вокруг Ивана стала ярко-желто-багровая и пульсировала. Иван почувствовал тошноту. Вот блин.
Он вздернул голову, задышал глубоко. Казалось, что из-за отсутствия света ему не хватает воздуха.
— Знаете, Проф, — сказал голос Уберфюрера из изгибающейся, наплывающей красно-желтой темноты. — А вы, по ходу, правы. Меня с прошлой кормежки колбасит, как грибами закинулся.
Звуки его голоса были вытянутые, с зеленоватым оттенком. Буквы теплые и словно вырезанные из раскрашенного поролона. Они долетели до Ивана, мягко ударились об его лоб и разлетелись в разные стороны. Пум, пум… пум…
— Блин, — сказал Иван. — Что происходит?
Пум.
— Ничего, Ваня, — голос профессора летел тяжело, с гипнотическими остановками и зависаниями. Буквы из прохладного пластика и хирургического металла на стыках. Иван фактически видел эти круглые блестящие заклепки на их боках. И белый, матовый пластик. Нет, теперь дерматин.
Нет, белая кожа. С рельефным рисунком.
Одна из букв «К» долетела до Ивана и сдвинула его в стену, отлетела, отпружиненная.
Иван отшатнулся.
— Да… такими темпами я скоро начну по стенкам бегать.
— Тут есть некий метод противодействия, — сказал профессор.
— Какой же?
— Во-первых: разговаривать друг с другом. Так мы занимаем слух. Хотите, я расскажу вам анекдот?
— Ээ… Дальше.
Иван двинул головой. Если я начну смеяться над анекдотом, рассказанным профессором, — все, кранты. Значит, крыша у меня точно поехала.
— Во-вторых, — сказал Водяник обиженно. — Руки у нас свободны, верно?
— Подрочить предлагаете? — в голосе Уберфюрера был неподдельный интерес. — Онанизмом только и спасемся, Проф? Наши руки — не для скуки.
Обида Водяника выросла в размерах и теперь напоминала слона. Иван видел серую, в морщинах, слоновью кожу. Такой как наступит, — подумал диггер, — мокрое пятно останется. Блин.
— Вам бы только одно!
Слон начал кричать. Иван удивился. Теперь слон был профессором.
— У меня голова болит, — сказал вдруг Кузнецов. — Вы когда говорите, у меня как будто сверлит кто… вот сюда, в висок. Больно.
— Это нормально, — успокоил его слон. Взмахнул хоботом. — То ли еще будет.
— Так для чего руки? — Иван удивился, до чего равнодушно звучит его голос. Словно издалека. Размеры его тела и голосов все время менялись, плавали.
— Не знаю, как некоторым молодым людям, — съязвил Водяник, — а так руки — для того, чтобы получать тактильные ощущения!
— А я про что? — удивился Убер. Голос его плавал где-то поверху, над головой Ивана. Такое ртутное пятно под самым потолком камеры.
— Ощупывайте пол, Иван. Михаил, вас это тоже касается. Пытайтесь, скажем так, видеть кончиками пальцев… Описывайте ощущения. Видите, уже два канала сенсорной информации мы задействуем.
— А в-третьих… — профессор помедлил. — Мечтайте. Вспоминайте. Это же идеальные условия для медитации. «Религиозный опыт» можно получить не только от ЛСД или фиолетовой пыли. Понимаете?
— Вы это серьезно, Проф? — спросил Уберфюрер. Его голос потяжелел и перелился в ртутную обтекаемую каплю, опустился ниже. Иван чувствовал присутствие и движение этой капли чуть выше своей головы, чуть дальше к профессору.
Тот, правда, уже был совсем маленьким слоном.
— А что делать? — сказал Проф. — Кстати! Кто знает какие-нибудь стихи?
— Именно стихи? — удивился Кузнецов. — А почему?
— Сенсорный голод — напрямую ведет к эмоциональной заторможенности. Человек скучает по любым поводам развеять скуку, но когда получает задание — он к нему равнодушен. Мы не можем потерять волю к борьбе.
Пауза. Капля Уберфюрера изогнулась и достигла профессора, зависла, рассматривая.
— Вот теперь, Проф, — сказал Убер. — Вы говорите дело. Всем проснуться! Кто первый читать стихи? — Пауза. — Тогда это буду я. Итак: Редьярд Киплинг, «Гиены».
Когда похоронный патруль уйдет
и коршуны улетят
Приходит о мертвых взять отчет
мудрых гиен отряд.
За что он умер и как он жил —
это им все равно.
Добраться до мяса, костей и жил
им надо, пока темно.
Читал Уберфюрер негромко и сдержанно. Иван начинал видеть этих гиен, вереницей идущих через мертвое поле. Люди лежали на нем в резиновых плащах и противогазах, почерневших от гари, вдалеке поднимался дым от огромной ядерной воронки.
Война приготовила пир для них,
где можно жрать без помех.
Из всех беззащитных тварей земных
мертвец — беззащитней всех.
Козел бодает, воняет тля,
ребенок дает пинки.
Но бедный мертвый солдат короля
не может поднять руки.
Гиены вонзают клыки в песок
и чавкают и рычат.
И только солдатские башмаки
навстречу Луне торчат.
И вот он вышел на свет, солдат.
Ни друзей, никого.
И только гиеньи глаза глядят
в пустые зрачки его.
Гиены и трусов и храбрецов
жуют без лишних затей.
Но они не пятнают имен мертвецов,
это — дело людей[1].
Когда Убер закончил, установилось молчание. Иван даже не сразу понял, где находится. Он все еще видел это поле, эти гиеньи глаза (хотя гиен он никогда их не видел, кажется) в темноте, в лунном свете.
Да, пятнать имена мертвецов — это чисто человеческое увлечение. Звери честнее.
Твари наверху честнее, чем Сазонов.
Всяко, подумал Иван.
* * *
— Помолимся, братие!
В темноте опять звучал этот голос. Да что такое?! Даже поспать не дают! Иван заерзал, перевернулся на другой бок, попытался натянуть куртку поплотнее. Блин, холод от пола собачий просто.
— Нет ада ни на земле, ни в небесах, — продолжал голос. — И нет рая. Осталось одно чистилище, где душам вечно скитаться, не зная покоя и радости. И называется оно: метро. Аминь.
— Аминь, — согласился хор.
— Грядет время, братья. Зверь все ближе! Ближе! Ближе!
Какой к чертям зверь? — Иван понял, что темнота мешает ему сосредоточиться, перестать перескакивать с мысли на мысль. Соберись, велел он себе. Надо отсюда выбираться к чертовой матери…
Но сил собраться не было.
Когда голоса на мгновение умолкли, он провалился в сон.
* * *
— Вы знаете, я вдруг понял… Щелчок, — профессор помедлил. — Он действительно сказал «щелчок»?
