Тут Зверев заметил, что дешевая тушь с ресниц убитой женщины прилипла к его ладони, как черная метка, как клеймо – к убийце…. и ему вдруг стало совсем паршиво…
Может, неправильно работают эти дурацкие анализаторы и убивают сейчас по всему городу самых обычных людей?.. Или не в этом дело, а прав на самом деле Романецкий…
На следующей улочке подростки громили магазин, тащили под вой сирены через разбитое окно плазменный огромный телевизор. Судя по анализатору, подростки были обыкновенные, человеческие.
– А ну пошли отсюда! – заорал на них Зверев. – Шакалы малолетние!
Подростки переглянулись, бросили телевизор и шмыгнули в подворотню. Гнаться за ними Зверев не стал – заметил замершего за углом дома юношу. Анализатор запищал.
– Ага! – взревел прапорщик. Заломил юноше руку, впечатал лицом в стену. Покосился еще раз на запястье, на мигающий анализатор.
– Из-за тебя все, урод, блин, – прошипел он, сжимая пальцы на тощей шее с острым, нервно дергающимся кадыком. Подумал: вот, один из этих, которые во всем виноваты, цирк им тут, уродам, билеты они покупают на нас посмотреть, ну, будет вам цирк… И страну они развалили, и из-за них сейчас так паршиво хорошему и честному прапорщику Звереву, лучшему стрелку, гордости и надежде батальона… Глаза заволокло на миг мутной алой яростью – и вдруг отпустило. Зверев посмотрел на тетрадки, выпавшие из раскрывшейся сумки, – какие-то конспекты, лекции, схемы…
– Паскудство какое, – прошипел он сквозь зубы. Отшвырнул юношу в сторону. Рявкнул в белое от страха лицо: – Студент, блин! Домой иди, придурок! Нашел время по улицам шляться. Пошел, говорю!
С соседней улицы раздался истошный женский крик. Зверев, чертыхаясь, метнулся туда.
Девушка в разодранной одежде, дрожа, прижималась к решетке парка. Вокруг шакалами кружили четверо, подбадривая друг друга ухмылками. Между шакалами и девушкой стоял Романецкий. Прапорщик взревел и кинулся ему на подмогу.
Шакалы даже не успели понять, что произошло. Двое ускакали, прихрамывая и скуля, двое остались лежать в грязи.
– Ну, ты зверь, – уважительно сказал Романецкий, подмигивая из-под опухшего разбитого века.
– Глаз-то кто приложил? – поинтересовался Зверев.
– Да, тут по дороге. Военное время всегда провоцирует развитие мародерства и мелкого бандитизма. Оборотное лицо, так сказать…
– Вот сейчас еще лекции по истории и культуре не хватало, – поморщился Зверев. Кивнул на оцепеневшую от страха девушку. – Она хоть кто, эта, за которую ты смертью храбрых тут собрался окочуриться?
– А какая разница? – вдруг разозлился Романецкий. – Ну, какая? Если, скажем, она из ихних, а эти, которые ее хотели… как бы люди? Что тогда?
– Ничего, – вздохнул Зверев. Подумал, рванул со своего запястья анализатор и отшвырнул ошметки в сторону. – Никакой разницы.
– Я Льва Данилыча тут недавно видел, – тихо сказал Романецкий. – Он это… как бы… Катю потерял…
– Паскудство какое, – простонал Зверев и кинулся в темноту.
В квартире было тихо. Тикали часы, капала вода из крана на кухне. А потом Зверев заметил кровавый отпечаток маленькой ладони на стене. И услышал тихое поскуливание.
Катя лежала на боку, поджав ноги и прижав руки к животу. Из-под пальцев сочилась ярко-алая кровь, собиралась густой лужей на полу.
Зверев опустился рядом на колени, не зная, что делать. «Скорая»? Да не поедет никуда сейчас «Скорая», тем более если узнает, к кому…
– Пра… – тихо, с запинкой сказала Катя. – …порщик Зверев.
И потянула к нему навстречу маленькую окровавленную ладошку.
– Ты… ты знала? – растерянно спросил Зверев. – Все про нас знала?
– Зна… – ответила девочка, – …ла.
– Так что же… Ты что же, дура такая, осталась? А?
– Хо…тела дольше быть Катей. Хо…рошо, – на ее губах вскипели алые пузыри. – Но бо…льно.
Зависшая в пустоте ладошка дрогнула, и Зверев, решившись, сжал ее в своей руке.
– Катя. – Он запнулся, вдруг подумав, что впервые называет ее по имени. – Зачем же ты так, Катя, а? Ну зачем вы вообще все здесь, а? Медом вам тут смазано? Приперлись… Вас звал кто, а? Ну, раз приперлись, сидели бы тихо, чтобы никто не заметил… Зверинец вам – ну ладно, смотрите, не жалко… И цирка, в общем, даже не жалко…
– Прапорщик Зверев, – Катино веко дрогнуло, и взгляд, беспокойный и горячий, нашел Зверева. – Нам это не цирк. Нам это школа. Мы как вы. Птенцы, которые не вылупились…
– Школа? – ошарашенно переспросил Зверев. – Школа? Вы что… того, блин… Дети все, что ли?
– Де…ти, – согласилась Катя. – Взрослые вылупились. Им скучно. Нам – интересно.
– Паскудство какое, – застонал Зверев, уткнулся лбом в ладони, запачканные кровью, только чтобы не видеть тревожного Катиного взгляда. – Катя… Катя, какие же мы уроды, какие чудовища, а…
– Не вижу, не слышу… – прошелестел еле слышный голос, и Звереву почудилась в нем улыбка.
– Вместо того чтобы увидеть, услышать и поговорить, мы… – Зверев бессильно заскрипел зубами.
Он смотрел на окровавленную ладошку в своей руке – маленькую, почти невесомую, как птенец, который еще не вылупился. Смотрел, стиснув зубы до боли в скулах и забыв дышать. Не надеясь ни на прощение, ни на понимание, а только на чудо…
Павел Губарев
ЕДИНСТВЕННЫЙ НОРМАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК
Мой рассказ впечатлит разве что историков. Вам-то что: вы уже видели, как шестьсот экскаваторов из Виннипега ровным строем ехали ровнять посадочную площадку в Килдонан-парке. И весь день по телику кадры мозгов зомби-экскаваторщика, размазанные по лобовому стеклу. Любят у нас такое дело по телевизору показывать, чего греха таить. Вы видели, как вертолеты в Торуне сшибали телевышку и городскую ратушу. Тресь – и кирпичи фонтаном. Поляки только успевают уворачиваться. И весь день по телику кадры мозгов бедного пилота, размазанные по лобовому стеклу вертолета. Вы видели, как венецианские каналы за три часа превратились в какой-то хренов фиолетовый бетон. И весь день по телику долбаная Венеция. Жалко, без мозгов по лобовому стеклу.
Ну что я могу сказать: да, это было красиво. Кто циник? Сам циник. Бросьте ханжество, кисы мои, – и вы все этим невольно любовались. Хотя, казалось бы, кто заставлял смотреть? Вот я и говорю, современного человека черта с два шокируешь. Он такое на Ютубе видел, что Долина гейзеров ему так – зевнуть и уткнуться в айфон: мол, что еще за атака вскипающих чайников.
Я видел Гниющий Петербург. Хотя кто не помнит Первое вторжение? Но я видел, как стреляли в первую Мерилин. А вот это уже интересно, нет?
Ладно, тем, кто дочитал до этого места, дарю вкусняшку: я считаю, что именно русские прекратили Первое вторжение. И берусь это доказать. Что бы там ни свистел президент Доджсон про огромную роль Америки в Освободительных Днях – как будто ее кто-то отрицает, – первым свободным городом стал Питер. Санкт, в смысле, Петербург. Если бы не питерцы, весь мир бы сейчас продолжал лизать алиенарные задницы, радуясь, что мы не одни во Вселенной. А так – да, мы их сковырнули, а пиндосы добили. Просто мы сковырнули – и тут же расслабились, понимаете? А чего напрягаться: разбудили Вашингтон, разбудили Нью-Йорк, американцы сами и запыхтели. Ну а там уже что? Второе вторжение – уже не первое. Третье – даже не второе. Тоже мне, попугали канадских белок экскаваторами, те аж обосрались. Смешно. Но это теперь смешно. Мы живем в свободном мире только благодаря нашей истинно русской находчивости, глубокому пониманию своего внутреннего мира и, конечно, решительности. Которые все почему-то считают неумением просчитать результат своих действий. Но это не так. Вот увидите. А пока можно начинать гордиться страной и народом. Гордитесь? И правильно. Берегите Россию. И русский язык, а то я его сейчас, наверное, попорчу.
