— Круто, круто, лягушка ты рогатая, — загибался от хохота Кэйно. — Как ты ими командуешь, просто овечки у тебя! Ой, прикажи той дубине выдавить кишки из Джакса, эй, Рептилия, давай!..
Ящер зашипел.
Кэйно осекся.
Рептилия подскочил к уголовнику, и хохот моментально стих — испуганным мышонком забился в норку. Дежа-вю бунта машин хлестануло Кэйно прутом. Или карой в наручниках.
— Эй, ящерица, чего… — Кэйно отступил на шаг назад.
— Я голоденссс, — безапеляционно заявил Рептилия. — Ты — моя еда, человексс…
— Ты сдурел?! — Кэйно запнулся о корягу, вывихнул ногу. Или сломал — смачно хрустнула кость. Он заревел от боли и ужаса, ибо Рептилия надвигался на него. — Ты сдурел?! А как же Хозяин?
— Я голоденссс, — повторил ящер. — А Хоззссяин — не узззсснает!..
Кэйно истошно заорал. Фонарик покатился прочь, еще тлея.
Брызнула кровь.
(вот тебе и справедливость… Кэйно должен был убить Джакс — в честном бою, ведь они враги много лет… или Саб-Зиро — Кэйно хвастался, что "прикончил" какую-то его знакомую… а сожрал преступника его союзник…)
Справедливость — это насмешка. Деревянная. Не остроумная. Голод ящериц замещает ее в любых химических реакциях.
Рептилия громко зачавкал.
Кости и ошметки плоти взметнулись дымящимся фонтанчиком.
Лю отвернулся. Ветви и так сплющили его, а от этого зрелища… стошнит еще.
Лю скривил губы в гримасе предельного отвращения. Живой Лес — грязная разлагающаяся темень, и Рептилия — ее сын. Мерзость.
Окончив трапезу, Рептилия облизнулся.
— Теперь вашшша очередьссс, — сказал он.
Деревья будто ждали приказа. Рептилия — их коммондор, сгусток извращения со дна миров. Они слушались его.
Целый Лес — одну тварь? Маленькую гадкую ящерку?
Лю Кэнг горько усмехнулся. В прошлый раз Рептилия был столь жалок, крохотный и несчастный. Забитый нелюбимый хозяином пес.
Но из псов мутируют самые низко-жестокие тираны.
Рептилия шипел Деревьям, и язык вымершей расы риплоидов оказался родственным Живому Лесу. Илистая не-тьма — их начало, уродство — их суть.
Братья по крови.
Лю дернулся. Зря. Ветвей слишком много, много…
Петля-лиана грызла его горло, он был связан, словно паутиной. Он мечтал позвать Китану… услышать, что она еще жива, но в плесневидной мгле существовал только он — и растения-кровососы. Вурдалачья ночь.
Рептилия проверещал непонятную сентенцию.
И исчез, предоставив Лесу самостоятельно судить пленников.
Деревья загудели отчетливей. Где-то на окраине слышимости взвизгнула Китана, и Лю забился в судорогах
(пожалуйста, отпусти… или убей меня — но не ее!)
Рэйден, где ты? Где все Древние Боги? Почему Чемпион сейчас — жертва голодного вампирского Леса, и безобразные рожи морщатся в хищном предвкушении. Чемпион ведь всегда-достигает-конца… иногда финальный столп Тьмы поглощает Героя вместе со Злодеем, иногда цена победы над Врагом — душа… и он согласен на такую цену.
Но — не Китану! Это — слишком дорого…
(даже за Землю, Лю Кэнг? Ты явился на Турнир из мести — в первый и второй раз, но сначала тебе удалось одолеть гниль и сумрак внутри тебя… второй раз не пройдет, ибо в болотах растут лилии, не так ли?)
Да. В болотах берут начало лилии. Имя его лилии — Китана, что соприкасается с изначальной тьмой души самого Лю. И никогда бы не захотел изменить он это.
— Отпусти — ее! Убей меня! Но — не — ее!
Он не кричал. В рот набились колючки и прелые листья, одуряюще-горькие, оскильзкие… Рожи лыбились Лю Кэнгу.
Не ее? Посмотрим, Чемпион. Ну-ка Герой, что ты скажешь умершим?
(почему, Рэйден? Это — неправильно…)
Он задохнулся. Бледно светящиеся зенки псевдо-лиц Деревьев уставились на него.
И — на Китану.
Лю был Китаной. Ты хотел — ее судьбы, получи по полной, Чемпион! Вы теперь — навеки вместе, Адам и Ева, только "навеки" сие продлится ой как недолго…
…а кровь ваша горяча. Тела же — восхитительное удобрение, и наша сила увеличится, корни вгрызутся и искрошат ядра земные, и крона вознесется к священной горе Богов, и пронзим мы сучьями самого Рэйдена и Тьена…
Здесь мы — Боги, Лю.
О да. Боги — сгинувшие души…
— Китана!..
Китана. Да, Китана… Узнаешь ли ты нас, принцесса Эдении.
(нет! Не хочу узнавать, потому что я забыла и так-надо, и…)
Тебе — да. Но мы — вглядись в лица.
Лю рыболовным крючком, плацентой, спаявшей его и Китану, воспринял страх девушки.
Она вгляделась.
Было кладбище. Живое Кладбище — истинная суть Живого Леса. Ты можешь убивать и считать себя правой, но капли крови прорастают на каменистой почве, пробиваются сквозь мощь застарелых великанов, и плоды их — костянисты. Помнишь ли ты нас, твоих подданых, о принцесса Эдении?
— Да… да помню, — спазматически вытолкала она. — Но вы — вы были обречены!
Деревья загудели. И глазницы их подернулись желтизной — эденийски-янтарной… светлой, как у первого, принесенного в жертву Рву.
Принцесса, повелительница… ты скормила нас чародейской бездне, ты распорядилась нами, ты посеяла нас, решишься ли теперь выйти на жатву, а удобрения — ненависть, хлеб горчит. Но съешь. А потом — мы тебя.
Таков закон. Таков цикл.
Китана закричала. Ее крик заполонил Живой Лес, сделался единственным значимым пунктом бытия. Ее страх — бредовый, ирреальный, точно перед монстрами из-под кровати, точно печать Каина — обрушился на Лю Кэнга камнепадом. Он бился в нем небом ужаса, словно мертвецы клацали снесенными челюстями у вен Китаны, и он руководил ими…
Он — Лю был Рептилией и призраками эденийцев.
Он уничтожал Китану.
(Спасти ее!)
Не сумеет. Что он — смертный — жалкий и беспомощный, опутанный, как глупая муха. Чемпион, да… но легко вызвать на бой — пусть и всемогущего некроманта, а что делать, если — ловушка, если тьма и ничего, кроме тесноты, боли и предсмертия?..
Тьма…
— Мы безумны, Китана. Не-Мир безумен, Китана. Ты — с нами, Китана…
Тьма… — твердили эденийцы.
Лю извивался, хотя заостренная скорлупа-кора рвала его кожу, и она свисала широкими эластичными полосками. Кровь смачивала ветви-лапы, и они сладострастно подрагивали, хищно впитывая животворную жидкость в вакуоли. Ребра Лю хрустели под искаженными "объятиями", но крик Китаны — он обращал в затерянную галактику какую-либо боль, он переполнял Лю мукой и надломом…
— Тьма, тьма, тьма! — как заведенный повторял он.
Вот руки — они сгнили, они бурые, как прошлогодние листья, принцесса. И еще — сгоревшие, паром ставшие — Ров переварил нас, но души вечны, а трупы — памятливы, и вот ты — наша…
