- Но только если…
Ганзелю показалось, что ему это мерещится. Что толстый слой бронированного стекла породил какую-то оптическую иллюзию. То, что происходило в саркофаге, не могло происходить на самом деле.
Янтарные глаза Бруттино мигнули. А потом он поднял зажатую в деревянных пальцах пробирку, легко отломил ее пробку и запрокинул склянку над распахнувшейся подобно дуплу пастью.
- Он…
Греттель, сама, вероятно, того не сознавая, схватила Ганзеля за раненое плечо – так, что тот едва не взвыл от боли. Они стояли и смотрели, как прозрачная жидкость капает в пасть деревянной куклы. Так пристально, словно каждая капля была песчинкой в невидимых песчаных часах, способных запустить загадочную и, вместе с тем, ужасную по своим последствиям реакцию.
Бруттино медленно выпил все содержимое пробирки и раздавил хрупкое стекло в руке. На пол снежинками посыпалась стеклянная крошка. Он улыбался. Еще один мираж, вызванный преломлением лучей в оболочке саркофага, но Ганзель был готов в этом поклясться. Бруттино улыбался.
А потом он начал меняться.
Секунд десять ничего не происходило, а потом его тело начало медленную и жуткую трансформацию. Под сухим внешним покровом начало что-то бурлить, он на глазах светлел и истончался, точно рассасывался. Суставы с хрустом съеживались, делаясь не такими разбухшими. Ганзель не должен был слышать хруста – саркофаг был герметичен и звуконепроницаем – но ему казалось, что слышит.
Зеленоватый мох, обрамлявший прежде деревянную голову, желтел и ссыпался вниз. На его месте росли пучки волос. Жестких, но совершенно человеческих, светлых, как свежая древесная стружка. Бруттино выгнулся дугой, запрокидывая голову и дрожа всем телом. Возможно, это был пароксизм блаженства, миг его наивысшего торжества. А может, деревянный человек впервые за свою короткую жизнь почувствовал боль. Боль должна была быть чудовищной – с невероятной скоростью трансформировались все ткани его тела, прорастая нервными окончаниями.
Глаза, прежде похожие на затвердевший древесный сок, втянулись в череп, обрели симметричную форму, тоже посветлели, в них образовались радужка и зрачок. Новый взгляд Бруттино едва не заставил Ганзеля отшатнуться от стекла – такой же тяжелый и пронизывающий, но теперь, без сомнения, человеческий.
- Он… Он становится человеком? – выдавил из себя Ганзель, не в силах оторваться от этого чудовищного и, в то же время, удивительного зрелища.
- Не на сто процентов, разумеется, - ответила Греттель, наблюдающая за трансформацией деревянной куклы с нескрываемым интересом, - Иначе это было бы чудом даже по меркам геномагии.
Когда преображение завершилось, Ганзель готов был поклясться, что все-таки на сто процентов. Внутри саркофага стоял, все еще немного пошатываясь от слабости, человек. В его худом теле, больше подходящем подростку, чем взрослому мужчине, не было ничего того, что могло бы намекнуть на его прежнюю природу. Ни мха, ни древесины, ни янтаря.
Преображенный Бруттино провел пальцами по своему новому лицу, пробуя кожу пальцами и, видно, удивляясь ее непривычной мягкости. Потом по груди, бедрам. Его грудь, ставшая менее массивной, зато пропорциональной, колебалась от дыхания. Лицо нельзя было назвать симпатичным, но по меркам Вальтербурга оно определенно выглядело миловидным и юным. Мальчишеским. Ганзель видел, как рот мальчишки приоткрылся, сверкнув белоснежной эмалью – Бруттино смеялся.
Смеялся, глядя ему в глаза сквозь толщу стекла.
- Ты превратила деревянную куклу в живого мальчика, - сказал Ганзель благоговейно, мысленно благодаря судьбу за то, что его и Бруттино разделяет неразрушимая преграда, - Можешь говорить что угодно, но это чудо.
Греттель с некоторой досадой дернула себя за прядь белых волос.
- Чудеса геномагии характерны тем, что за них часто приходится платить, братец.
- О чем ты? – настороженно спросил Ганзель, - Зелье отравлено? Оно убьет его?
- Нет, я не лгала ему. Зелье самое настоящее.
- О дьявол, - пробормотал Ганзель, догадавшись, что она имеет в виду, - Но ведь там, внутри…
Греттель кивнула.
- Да. Возможно, это будет самая дорогая цена, заплаченная кем-то за возможность ощутить себя человеком.
Ганзель рефлекторно отстранился от стекла.
Бруттино все еще смеялся, но его тело вновь начало меняться. И быстро стало видно, что новая деформация – куда более зловещего толка.
Гладкую и упругую юношескую кожу пронизало серой паутиной, которая становилась все плотнее с каждой секундой. Зубы стали вытягиваться, превращаясь в уродливые костяные наросты, пронизывающие челюсть насквозь. Глазницы задрожали и стали сползаться к переносице, сливаясь друг с другом. Бруттино поднял руки – и стало заметно, как ужасно и стремительно видоизменяются суставы и мышечная ткань. Из живота стали расти новые конечности, больше похожие на прозрачные рыбьи плавники, позвоночник стал удлиняться, ноги скрючились, посерели, стали суставчатыми и грубыми.
Ганзель знал, что стена саркофага непроницаема для любой гено-инфекции, но все же машинально отнял руку от стекла. То, что творилось внутри, походило на пруд с бурлящей водой, полный яростных голодных пираний. Пруд, куда сбросили неосторожную жертву. Рыбье пиршество кипело – все новые и новые гено-штаммы, отведав на вкус тело Бруттино и обнаружив в нем вполне человеческие хромосомы, включались в пиршество.
Несколько секунд Бруттино удавалось сохранить хотя бы в общем человекоподобную форму, но это быстро закончилось. Его плоть пузырилась и бурлила, ежесекундно меняясь, обрастая новыми конечностями и теряя их, таяла и вновь нарастала. Бруттино запрокинул голову. Судя по его распахнутой пасти, которая еще секунду спустя сменилась гноящимися слизистыми хоботками, он кричал.
- Это ужасно, - прошептал Ганзель, наблюдая за тем, как тело Бруттино, беспрестанно трансформирующееся, теряет свой предел генетической прочности. Жара, выделившегося при форсированной перестройке всех органов и тканей, было достаточно, чтобы жидкости вокруг него кипели, а в воздух рвался пар.
Бруттино распадался на части. Последние мгновения своей жизни он не был похож ни на человека, ни на дерево, являя собой огромные комья бесформенной плоти, покрытой вперемешку чешуей, слизью и шерстью. Из них, слепо шлепая, пачкая стекло густой маслянистой жижей, тянулись жуткие и отвратительные конечности – клешни, хлысты, жвалы и руки. Все это медленно таяло и стекало вниз, как ком грязного снега. Пока не превратилось в беспокойно дрожащую коричневую лужу, по поверхности которой еще метались, претерпевая свои последние трансформации, остатки того, что еще недавно было человеком.
