Константин Соловьев - Америциевый ключ

- Не головастик, - хладнокровно заметила Греттель, созерцая лужу, - Жаль.

Ганзель лишь сплюнул от отвращения.

- Гадкая смерть. Даже для чудовища вроде него.

- Он сам выбрал ее, братец. Мог бы жить сотни лет под стеклянным колпаком. Но решил хотя бы минуту побыть человеком. Он знал, на что идет.

- Думаешь, это было самоубийство?

Греттель несколько секунд думала, потом пожала плечами.

- Нет. Я думаю, его все-таки ужасно тянуло ощутить, что же это такое – быть человеком.

- Даже если за это придется расплатиться мучительной смертью?

- Да. Он родился куда более сильным и выносливым, чем любой человек, но его уязвляло то, что человеком ему никогда не стать. Форма жизни, которая казалась ему глупой, непрочной и уязвимой, оказалась недостижима. Но эта форма жизни владела миром, и на ее фоне он всегда оставался чужаком, изгоем, чудовищем. Ему во что бы то ни стало надо было стать человеком. Доказать, что он, лишенный и капли человеческого геноматериала, не хуже прочих. Это сделалось его навязчивой идеей, изувечило психику. Он пытался уверить себя в том, что человечество – дрянь, вырожденная культура, доживающая последние дни, но в глубине души ничего не мог с собой поделать. Ему нужно было стать человеком, хотя бы для того, чтоб понять – каково это…

- Он добился своего.

- Глупая деревянная кукла не понимала, что она уже в большей степени человек, чем сама замечает. Не кожный покров делает человека человеком. И не нервная система. Бруттино научился мыслить по-человечески. Мстить по-человечески. Но этого ему было мало. Он хотел большего и…

- Сестрица, - пробормотал Ганзель, - Может, ты не заметила, но я истекаю кровью. Если твоя тирада продолжится еще столько же, придется в скором времени вырезать еще одну деревянную куклу – чтоб она заменила тебе брата.

Греттель нахмурилась, прозрачные глаза недовольно потемнели.

- Ты – хитрая старая акула, братец. Такую не так-то просто отправить на дно.

- Да, - он позволил себе улыбнуться, - Хитрая, старая, но очень уставшая акула. Дай-ка плечо, обопрусь… И мушкет не забудь.

Пока Греттель вела его к выходу, Ганзель смотрел лишь себе под ноги. И лишь у самого тоннеля, ведущего к фальшивому очагу, обернулся. В полутьме лаборатории полусфера саркофага мерцала тускло и заманчиво, как огромная чашка Петри с кляксой препарата внутри. Когда америциевый ключ навеки упокоится на болотном дне, ни одна сила уже не сможет ее раскрыть.

Так она и будет стоять, столетиями, тысячелетиями - огромный сверкающий памятник единственному существу на свете, которое осмелилось стать человеком – и заплатило за это.