Таманский удивился. Видимо, намечается действительно что-то особенное, раз собралась такая толпа.
К аргентинцам Костя подходить не стал. Еще побьют как штрейкбрехера…
Поискал глазами Джобса, но не нашел. То ли американец запил где-то, то ли просто уехал к себе в Штаты. К дяде самогонщику на ранчо. Да и пес с ними обоими.
На площадь медленно выползала туристическая группа каких-то узкоглазых. Видимо, японцев, хотя кто их разберет?..
Таманский присел на бордюр и стал ждать.
– Гражданин, нам нужно поговорить…
Приблизительно так должны начинаться неприятности для простого советского человека. Особенно если он находится в загранкомандировке.
После того как честное советское «товарищ» меняется на подозрительное «гражданин»… Жди беды. Поскольку если первое слово подразумевает отношения, где что-то прощается, а что-то просто подразумевается само собой, то второе подразумевает ответственность. И прежде всего перед законом. В этом словоблудии и заключается магия бюрократических коридоров, где чиновник, страшащийся напора посетителей, что жаждут его чернильной кровушки, прикрывается непробиваемым: «Граждане, неприемный день!» Он взывает не к пониманию, нет. Не к состраданию, но к могучему эгрегору закона. Мол, и рад бы помочь, но закон не велит, день-то неприемный, а вы, как люди ответственные, должны с пониманием отнестись… Ибо вы не товарищи мне, но граждане.
Впрочем, если кто-то мнит в диссидентском угаре, что уж при капитализме-то оно все иначе… нет. Ошибается. То, что слово «товарищ», пахнущее трудовым потом, шершавое, как мозоль, надежное, как танк «Т-80», превратилось в респектабельное, надушенное, с оттопыренной губой словечко «господин» – совсем ничего не значит. Потому что «гражданин» как был, так и остался…
Учитывая все это, можно понять чувства Таманского, когда на площади Колон, где он стал свидетелем политического убийства, ему на плечо легла тяжелая ладонь и прозвучало:
– Гражданин, нам нужно поговорить.
Костя едва не сел.
Посреди испанского гомона русская речь прозвучала ошеломляюще.
Таманский замер, чувствуя, как внутри рушится что-то стеклянное, хрупкое. Потом медленно обернулся.
Перед ним стоял коротко стриженный мужчина лет тридцати пяти – сорока, в пиджаке и рубашке с расстегнутым воротом. Черты его лица были мягкими, словно вылепленными из пластилина, такие люди бывают прекрасными отцами семейства, школьными учителями, из тех, которых ученики никогда не забывают… если бы не глаза. Костя не мог определить точно, но когда этот человек смотрел на него, казалось, что в Таманского кто-то целится.
– Вы кто?
– Представитель посольства, – уклончиво ответил мужчина. – Меня зовут Ракушкин Антон Яковлевич.
– А… – Таманский облегченно выдохнул. – Я понял. Вас прислал Нестеров. Я собирался к нему сегодня… Там… э-э-э… меня выписали из больницы…
– Нет, консул тут ни при чем. – Ракушкин покачал головой. – Я совсем из другого ведомства.
– Какого? – брякнул Костя и тут же об этом пожалел.
– Нам надо поговорить. – Ракушкин покосился на полицейских, которые, оцепив место убийства, теперь уныло пялились на лужу крови. – Я думаю, не здесь.
– Да, пожалуй, – согласился Таманский.
– Пойдемте, тут есть несколько пока еще спокойных мест. Я введу вас в курс дела по ходу. Как вы относитесь к хунте?
Антон бодрым шагом направился к выходу с площади. Как раз в том направлении, куда побежал убийца.
– К чему? – Костя замешкался, и ему пришлось догонять Ракушкина.
– К хунте, – спокойно повторил тот. – Ну, знаете, войска, Пиночет, Чили, расстрелянный Альенде…
– Странный вопрос. – Таманский прокашлялся. – Я же советский человек. Гражданин.
Ракушкин покосился на журналиста, и тот примолк.
– Это, конечно, хорошо, что советский гражданин, – пробормотал Антон. – Однако я вас спрашиваю не как гражданина, а как человека. Если уж гнать казенщину, то в Союзе соблюдаются права человека, которые подразумевают, что вы можете иметь собственное мнение.
– Мое мнение совпадает с генеральной линией партии, – отчеканил Таманский.
Ракушкин тяжело вздохнул и покачал головой.
Еще несколько кварталов они шли в тишине. Антон молчал, а Таманский, чувствуя себя не в своей тарелке, все никак не мог подобрать слова. Наконец Костя не выдержал:
– Куда вы меня ведете? Я в чем-то провинился?
– Если бы вы провинились, мы бы не шли, а ехали. В чем? – буркнул Ракушкин и посмотрел на Таманского. – Побледнели? Правильно. Ехали бы в «воронке». А поскольку мы не на колесах, то считайте, что мы прогуливаемся по Буэнос-Айресу. И идем в кафе. Вот в это…
Ракушкин резко завернул под большую вывеску «Хименес». Внутри Антон выбрал столик возле раскрытого окна.
– Вы кофе пили? – спросил он Таманского.
– Да.
– А я вот еще нет. Знаете, в Москве я привык к чаю, а тут… Не знаю, почему-то хочется именно кофе. То ли климат, то ли местные традиции так влияют. – Ракушкин высунулся в окно, кого-то увидел. Махнул рукой.
Тотчас подбежал мальчишка, разносивший газеты. Антон кинул ему мелочь, взял ту самую «Латинскую газету», которой Костя должен был сдать материал.
– Уже напечатали, – пробормотал Ракушкин. – Оно еще обсуждается в парламенте, а текст уже разошелся по газетам. Ловко.
– Что там?
– Одно письмо, – ответил Антон, откладывая газету в сторону. – Давайте так, Константин, если вы думаете, что я пришел создать вам максимум проблем, то вы ошибаетесь. Поэтому не надо меня кормить агитационными плакатами и рассказывать про генеральную линию партии и то, как вы ее поддерживаете. Во-первых, потому, что это не обсуждается, а во-вторых, потому, что это вне моей компетенции. Мне нужна ваша помощь, а вы мне выдаете какие-то заготовки для статьи про Первомай. Понятно?
– В общих чертах, – уклончиво ответил Таманский.
– Вот и хорошо. К тому же я знаю, что у вас возникли кое-какие сложности. Так?
Таманский кивнул.
– И эти сложности скорее всего будут вас преследовать и по возвращении на родину. Я же, по своему ведомству, могу вас от этих проблем избавить. Я хочу сказать, что вы задержались в Аргентине не потому, что… – Антон отвел глаза в сторону. Он не имел понятия о том, почему Таманский настолько задержал свой вылет на Кубу. – Не важно почему. Главное, что вы задержались, оказывая помощь. Мне. Вы понимаете мое предложение? Есть какие-то вопросы?
– Вопросы, конечно, есть. Но в целом мне все понятно. И это меня устраивает.
– Прекрасно. Почитайте. – Ракушкин придвинул Таманскому газету. – На первой полосе. Еще краска не просохла. Я думаю, текст был отпечатан сегодня утром. Заранее, так сказать.
