– Я догадывался. Догадывался, что ты меня использовала.
– Это я-то тебя использовала? Ну, ты наглец, Юрген, – возмутилась Инесса.
– Да, ты меня использовала. И еще врала, что хотела бы нарожать мне деток. – Юрген шмыгнул носом и налил себе еще.
– А что прикажешь говорить, если ты каждые пять минут спрашивал, люблю ли я тебя? Да это было просто невыносимо.
– Ну да. Потом у тебя появилось свое шоу, и ты стала все чаще отказывать мне. А когда рейтинг твоей передачи поднялся, ты послала меня подальше.
– Все правильно. А зачем мне было терпеть тебя, поседевшего маменькиного сынка?
– Ты всегда была стервой, Несси. Всегда. – Хорст выпил вторую порцию, кашлянул и посмотрел на Инессу хитрыми глазами. – А все равно наши люди подумают, что мы занимались любовью.
– А мне плевать. К тому же мои люди этому не поверят.
– Это почему же?
– Да ты посмотри на себя, Юрген. Кто ты и кто я.
Хорст замолчал и при свете газовых фонарей стал изучать содержимое новой бутылки.
– Зря ты пьешь, Юрген. Этим ты себе не поможешь.
– Ты хочешь сказать, что все хорошее уже в прошлом? И мое место главного редактора, и твой трон телепринцессы? Да?
– Именно так, – кивнула Инесса и, посмотрев на свои пальцы, добавила: – Было время, Юрген, когда сломанный ноготь был для меня катастрофой. А теперь кожа на моих руках стала грубой, как у какого-нибудь механика. Я забыла, что такое косметические кабинеты, парикмахерские салоны, шикарные приемы и вечерние платья.
– И эфир, – напомнил Юрген.
– Что? – не поняла Инесса.
– Я сказал «эфир».
– Да, это я тоже забыла. – Инесса немного помолчала, затем вздохнула и сказала: – Ну ладно, командир Хорст, давай ложиться спать.
– Спать в каком смысле? – Юрген перегнулся через стол и попытался ухватить Инессу за коленку.
– Прекрати… Спать – значит спать. Достаточно того, что я лягу в постель голышом.
– Какой же смысл ложиться голой, если ты против «этого самого»?
– А-а… – махнула рукой Инесса. – Тебе этого не понять. Спать без одежды – значит быть свободной от страха и не бояться, что ночью протрубят тревогу и снова погонят в бой… Теперь понял?
Дункан Пеко стоял на огромной бетонной глыбе и смотрел на простиравшийся перед ним город. Был поздний час, и в окнах жилых домов свет уже не горел. Лишь фонари на главных улицах да яркие огни грузового порта изливали в ночную темноту потоки света.
«Ну вот, – думал Пеко, – Рурчин у моих ног. И завтра этот город будет принадлежать мне. Каждый его человечек станет моим подданным или рабом, каждый дом превратится в надежную крепость, а портовые склады вместе с их содержимым усилят мою армию и помогут уничтожить банду Дика Фринслоу».
Дункан вдохнул полной грудью, поднял скрипку и, взмахнув смычком, заиграл. Порыв ветра подхватил эту нервную мелодию и понес ее к звездам, чтобы вся Вселенная узнала об обиде Дункана Пеко, о его слезах, несбыточных надеждах и злобе на тех, кто имел несчастье жить с ним в одно время.
Пеко играл все подряд: гаммы, детские пьесы, классику и модерн – его память хранила сотни больших и малых произведений, его руки помнили каждую ноту – помнили, но уже не могли делать то, что делали когда-то. Жестокий вирус «красной лихорадки» сделал пальцы непослушными и чужими.
Было время, когда Дункан слепо верил врачам, которые обещали ему скорое выздоровление. Его возили по самым лучшим клиникам, правительство Рабана приглашало самых известных медицинских светил, но все было напрасно. Пальцы оставались непослушными, а для Дункана Пеко это было равносильно смертному приговору.
Поначалу он хотел отравиться. Жить без концертной деятельности, без поклонения толпы и без прежней славы он уже не мог.
«Я должен умереть», – решил однажды Дункан, но так и не нашел в себе сил сделать это. И тогда он вынес смертный приговор всем, кто его окружал. Всем тем, кто стал невольным свидетелем его слабости и позора.
«Я пойду другим путем», – сказал себе Дункан. Он видел, что разрушенное эпидемией государство освободило место для нового тирана.
Дункан все играл и играл, а в нескольких десятках метров от него из разрытой канавы выползали люди.
Перепачканные торфяной грязью, они один за другим выбирались на воздух после долгого и трудного пути.
Почти целую неделю они ползли по длинному трубопроводу, который некогда связывал электростанцию Рурчина с Восточными болотами. Когда-то торфяная грязь перекачивалась по сорокакилометровой магистрали и поступала в топки городской электростанции. Со временем агрегаты станции перешли на горючий кобальт, и о трубопроводе забыли. Все, кроме повстанцев Дункана Пеко. Они потратили не один месяц на разведку, очистку и вскрытие насосных станций.
После того как в магистраль пустили воздух, она стала безопасным стратегическим путепроводом. Таким образом, город был обречен. Штаб Пеко приступил к разработке операции, и вскоре началась переброска повстанцев.
В отличие от своих солдат, Пеко преодолел весь путь по открытой местности, взяв с собой только телохранителя да еще стальной футляр со скрипкой. Пеко не рисковал ничем, поскольку бомбардировщики не атаковали людей, если те не собирались группами.
И вот теперь скрипка Дункана Пеко играла на восточной окраине Рурчина. Возможно, кто-то из жителей даже слышал в ночи ее слабый голос, но едва ли он понимал, что эта музыка предвещает черную беду.
Харрис стоял чуть позади вождя и ожидал, когда тот закончит играть. Он не особенно разбирался в музыке, тем более такой, но если камрад Дункан играл, значит, это было необходимо. Камрад Дункан знал, что делал.
– Харрис? – позвал Пеко, опустив скрипку.
– Да, это я, камрад Дункан. Если я помешал, я уйду.
– Не нужно, Харрис. Докладывай.
– Две тысячи человек уже вышли из трубы. До утра подойдут еще три тысячи из второго эшелона и пятьсот человек «искупляющих вину».
– Потери?
– Около сотни человек задохнулись.
– Понятно. Иди, Харрис, я скоро спущусь к вам.
– Да, камрад Дункан, – поклонился Харрис, – только…
– Что еще?
– Камрад Дункан, я должен сказать. Я должен повиниться, камрад… – Было видно, что Харрис волновался. – Когда я полз по трубе, то… то мне было трудно, и я раза два или три подумал, что…
– Что?
– Что все это ни к чему… – Рассказав о проступке, Харрис опустил голову и застыл, ожидая своей участи.
Дункан тоже ничего не говорил, давая Харрису помучиться угрызениями совести. Наконец вождь глубоко вздохнул и спросил:
