Так что давай — иди и общайся. Нацепи опять свою надоевшую маску типа, которому абсолютно все по барабану, потому что в своей прошлой жизни он успел познать и любовь, и смерть, и крушение всех представлений о мироздании, и новые идеалы, единственно ради которых стоит жить. Человека, который успел побывать на том свете дважды — и дважды воскреснуть. Человека, который недрогнувшей рукой лишил жизни на этом свете любимую жену и двух маленьких детей, потому что понял, что настоящая жизнь начинается лишь после смерти… И я натягиваю свои синие шорты, застегиваю поясной ремешок, глубоко засовываю обе руки в карманы, пинком открываю дверь туалета и, не удосуживаясь закрыть ее за собой, плетусь в направлении столовой.
Как-то шел я по Нью-Йорку,
Заглянул в одну конторку —
В это время был как раз обед…
* * *
Столовая располагается на первом этаже административного корпуса. Судя по ее размерам (почти две сотни посадочных мест!), когда-то это был спортивный зал. Даже если бы все обитатели интерната вздумали прийти на обед одновременно, пустые места все равно бы остались. Видимо, организаторы интерната предусматривали возможность увеличения «спецконтингента». На обед, как и на прочие трапезы, администрация отводит достаточно времени, чтобы можно было не спешить к началу. Тут вообще все организовано, как в доме отдыха. С той лишь разницей, что отдыхом пребывание во Взрослом Доме не назовешь. Скорее — бессрочным содержанием под стражей…
По дороге в столовую я продолжаю обдумывать свои тайные проблемы и прихожу к выводу, что теперь, когда мой список сузился до количества пальцев на руке, следует отказаться от метода случайной выборки, который я практиковал до этого, и действовать более целенаправленно. То есть вцепляться, фигурально выражаясь, в каждого кандидата на роль Дюпона и колоть его до тех пор, пока он либо не расколется, либо окончательно окажется вне подозрений. Затем переходим к следующему — и так далее. Планомерно и методично. Как немец, педантично выкорчевывающий пни на своем садовом участке…
Что ж, обед — удобная возможность начать работать по одному из пунктов списка.
Однако в обширном зале никого из моих «объектов» не видно. То ли они уже отобедали, то ли задерживаются.
Ладно. Может, это и к лучшему. Как утверждают врачи, вредно совмещать прием пищи с какими-то иными делами.
Стоя в небольшой очереди к окошечку, через которое женщины в белых передниках выдают готовые блюда, я вновь обозреваю маленькие детские фигурки в зале, и на меня вдруг накатывает такое острое отчаяние, что впору бежать к пруду и утопиться.
Уже две недели я живу в этом «карликовом государстве», как его метко назвал Карапетян, но до сих пор не могу привыкнуть к неестественным ситуациям, которые возникают тут на каждом шагу.
Гульченко как-то мне сказал в приступе откровенности: «Да что ты мучаешься, Лен? Ну что страшного в том, что наши клиенты стали „взрослыми детьми“? Разве такого и раньше не было, еще до реинкарнации? Возьми лилипутов: уж им-то — еще хуже. Ведь тела носителей растут, а значит, со временем „невозвращенцы“ станут нормальными людьми… А лилипутам уже никогда не стать такими же, как все!»
Он забыл одну маленькую деталь. Лилипутам некого проклинать и обвинять в том, что они стали уродами.
А во Взрослом Доме за внешне обычными детскими личиками скрываются десятки искалеченных жизней и судеб. И есть конкретные люди, по вине которых «невозврашенцы» вынуждены жить по второму заходу. За себя и за тех детей, тела которых им достались. Но | таким, как Гульченко, не понять, что начинать жизнь с нуля — не такое уж и благо.
Хотя не все так считают. Даже среди «воспитанников» интерната».
Есть и такие, которые испытывают слепую благодарность реинкарнаторам, потому что верят: жизнь важнее всею, и надо не комплексовать по поводу того, как и зачем ты живешь, а просто жить — чувствовать, мыслить, творить, наслаждаться солнцем и воздухом, хорошей, вкусной пищей и теми маленькими радостями, которые дарованы бытием каждому человеку..
Что ж, может быть, они по-своему правы. В конце концов, не жизнь — главное, а наше отношение к ней. Но я-то знаю, что большинству из взрослых детей каждый новый день приносит не радость, а мучения.
И дело даже не в том, что их лишили свободы. Сомневаюсь, что, будь они на воле, среди людей, то мучились бы меньше…
Воскрешение — это своего рода насилие над личностью. Примерно то же самое, что выгуливать собаку на длинном поводке, создавая у нее иллюзию полной свободы, а потом натянуть поводок и заставить пса вернуться к ноге хозяина…
— Слушаю вас, Виталий Игоревич. Что будем сегодня кушать?
Это — мне?.. Ах да, ведь я уже стою у раздаточного окошка, из которого и звучит этот приторно-любезный женский голосок.
— На ваше усмотрение, Лидочка. Как всегда… Смотри-ка, даже не улыбается. Видно, уже ко всему привыкла. И ее не смущает, что пацан от вершка два горшка обращается к ней, как старый приятель.
Жалеет ли она нас? По ней незаметно. И по другим сотрудникам интерната — тоже… Для них мы — как существа, которых в принципе не бывает, но раз уж они есть, то надо делать вид, что ничего особенного не происходит.
А действительно: что ты разнюнился, как старая дева от одиночества?
Хочешь жить — живи. Не хочешь — все равно живи и делай свое дело. Как эта Лидочка. Как все желающие использовать отпущенное им время жизни с максимальной отдачей, на всю катушку. Какое ты имеешь право осуждать их за это бессмысленное, как мычание глухонемого, счастье наслаждаться бытием?
Правильно, никакого такого права у тебя нет и быть не может.
А посему засунь в одно место свои комплексы, забирай свой поднос и отправляйся удовлетворять потребность растущего организма в энергетической подпитке. Тем более что организм-то этот — не твой кровный и единоличный, дружок, а чужой, взятый в бессрочную аренду, забыл?..
Куда бы приземлиться? Питающихся немного, но полностью свободных столиков нет. В большинстве своем сидят поодиночке. Кстати, вот еще одна любопытная вещь: почему-то многие тут стараются держаться на дистанции от остальных. Может, им надоело слушать бесконечные рассказы о прошлой жизни? По принципу: когда у человека своя беда, то о чужой он слушать не желает?..
О, наконец-то попался на глаза один из тех, общение с которыми ты прописал себе на ближайшие дни! Андрей-без-отчества Горовой. Сидит в самом углу, под большим плакатом с призывом: «Граждане! Соразмеряйте взрослый аппетит с возможностями детского желудка!» Правда, он не один, а в компании с известным писателем Никитой Бариновым… даже не писателем, а литератором, как он предпочитает представляться (помнишь, как ты спросил при первом же знакомстве с ним: «А какая разница?» — «Мой юный друг! Писатель — это ремесло. А литератор — это состояние души»).
